Генчо Стоев - Цена золота. Возвращение

Но едва он коснулся плода, как раздался сухой треск, пригнувший его к арбузной ботве. Казалось, сладостный миг сам изнутри взорвался. Такое уже было когда-то, где-то, может быть, в церкви, среди сумеречных провалов? Но вместо битого кирпича и известки пальцы нащупывали рыхлую почву. Будто вспорото было само время. Но лежа, припав к ботве, он почувствовал, как оно снова сомкнулось, бесшумно и плотно. И небо над ним было едино — ни трещины в синеве, ни тучки. Треск тот был звуком выстрела, долетевшим от реки. Не дальним, но и не близким. И стреляли не из одного ружья, а из двух или даже трех. Залпом.

Старик смотрел в сторону реки — спокойно смотрел, и Павел решил, что все же это был одиночный выстрел, раздробленный эхом. И сев, он снова приник к розовой мякоти; но вкус ее стал другим — в горло влился лишь сладковатый шербет.

Потом на бахчу налетел вихрь, осыпав Павла землей и листьями — это вернулись арнауты. Передний жеребец перебирал копытами совсем рядом, попав в зеленые арбузные путы. Одно копыто было кровавым, другое — большим и круглым, обутым в спелый арбуз. Сефер допытывался чего-то у старика, тыча пальцем вниз и шаря глазами в ракитнике — до реки было шагов триста. «Да жив он, жив!» — молитвенно твердил старик.

Сефер сидел, пригнувшись к гриве, готовый и устремиться вперед, и укрыться от пуль. Павел понял, что его считают убитым, и поднялся с земли. Лошади попятились, и, казалось, это они издали протяжное «А-а-а!», они выругались на непонятном ему языке.

Он отряхнул землю и, не говоря ни слова, виновато пошел к жеребцу, стоявшему у куста терновника. Странным был этот выстрел, и еще более странным было падение — он не испытал страха, но всю дорогу его не покидало чувство, что случилось нечто очень важное, что так или иначе застрелен еще один миг его жизни. Чувствовал он и вину перед Мариной. Как он мог сидеть вот так на бахче, ощущая себя сиротою, забыв, что у него уже есть близкий человек?

Совсем стемнело, когда они снова стали искать брод. Сеферу все не нравилось место. Потом, разглядев на том берегу голую песчаную полосу, он слез с коня, стегнул его и, ухватившись за гриву, поплыл с ним рядом, скрытый седлом. Павел тоже поплыл, наполовину раздевшись, чтобы хоть френч остался сухим. Жеребец тянул его за собой равномерными, уверенными рывками, наперерез теченью большой и сильной реки, не ведая, добрая она или злая. Потом послышался звон песка под копытами, треск ломаемых веток ракитника; плети ежевики лопались как силки. «Быстро! Быстро! — покрикивал Сефер. — Пешими! Пешими!», и все прошли следом за ним по голому берегу, вдоль пней, оставшихся от срубленных старых тополей, прячась за крупами, и исчезли среди темных ветвей тутовых насаждений.

Здесь было совсем безветренно. От лошадиных боков исходило тепло. Было спокойно, и ветки тутовника стерли последние капли с его лица. Все это были молодые нежные побеги, выросшие на месте старых веток, срезанных в начале лета на корм шелковичным червям. Пушистые листочки, еще не остывшие после дневного зноя, касались его лица, как пальцы младенца, нежно шелестели, уже сейчас предвосхищая свою счастливую судьбу — превращаться в нити шелка. Покойно и тепло было в тутовнике, и хотя деревья сейчас, в ночи, были черными, Павел с легкостью представил, как они отливают на солнце: зеленым, малиновым и золотистым.

Потом над тутовником в звездном небе неожиданно вырос пирамидальный тополь; но это оказался не тополь, а минарет, и кони шедших впереди арнаутов уже ступали копытами по мостовой. Маленький городок рано уснул в эту летнюю ночь, главная улица с торговыми рядами была пустынна, и только армейская труба протрубила где-то за темными дувалами, из-за которых несло конюшней.

— Где мы? — спросил Павел.

— Постоялый двор дальше, — ответил Сефер, все еще сердясь на хозяина за его отлучку. — Поехали!

— А они уже здесь?

— Кто?

— Наши.

— Не знаю. Поехали!

Торговая улица уперлась в площадь, светлую от свежей побелки даже ночью — дома вокруг все были новые; потом ночь снова сгустилась, посерело и всадники поднялись по гранитному сводчатому мосту. Они были на верхней точке его, когда снова пропела труба, на этот раз в другом конце города, и стало ясно, что городок этот пограничный, гарнизонный.

Постоялый двор был старинным, словно перенесенным сюда из других земель и других веков, с ажурными, как в гаремах, решетками вместо ставен, с витыми резными колоннами галереи и высоким дувалом. Ворота были еще распахнуты — четырехстворчатые ворота: отдельно для скота и повозок, для конных, для пеших. Воловьих упряжек во дворе не было, стояли только две нарядные коляски, поблескивая в темноте. Нет, там была еще третья — фаэтон, весь запорошенный пылью, сливавшийся с ночью. Это был он — стамбульский! И козлы повыше, и фонарей больше. Он был бы заметен издали, если б не пыль, делавшая его серым и невзрачным.

— Они уже здесь, — сказал Павел. — Они…

— Тсс… — перебил его арнаут. — Подожди…

Он сказал это, уже поднимаясь по деревянной лестнице, ведущей в корчму. Открыл дверь — и оттуда вывалились голоса и светлые клочья табачного дыма. Затем во дворе снова стало тихо и темно. Жеребец Павла вытянул шею к конюшне, и оттуда отозвалась кобылка. Дверь наверху опять вышвырнула светлый дым, и Сефер молча кивнул, что можно входить.

Марины в корчме не было. Муфтий сидел один за непокрытым сосновым столом и, широко раскрыв глаза, смотрел на Павла. Перед ним стояло остывшее, покрытое салом баранье жаркое. Павел подошел к нему, наклонился.

— Что с тобой? — сказал он. — Ты, никак, напуган?

— Нет, ничего, — ответил муфтий. — Что ж ты не ешь?

— Не хочу, Павел-эфенди. Девушка наверху, в комнате. Туда и ужин пошлем. Здесь женщинам не полагается.

— Ясно. А возница? — спросил Павел, уже спокойно оглядывая корчму, — посетители все были приличного вида.

— Ваш возница напился! — ответил муфтий. — Даже к столу не присел, пил у стойки. Отвели в конюшню, на сено.

— Да, путь был неблизкий, — заметил Павел. — Да и расчувствовался, видно.

За столами, уставленными вином и закусками, сидели и разговаривали мужчины, прилично одетые, — скорее всего торговцы.

Один утверждал: «Дешево, дешево, господа!» Ему возражали: «И ненадежно — ведь близко граница!» Речь шла о плодородных землях поречья. «А князь? — спорили за другим столом. — Он что, монарх суверенного государства или наместник, посланный великими державами?» — «Прошу вас, оставьте монарха в покое. Нами сейчас управляет один адъютантишка, по прозвищу Лошак… он… — Это немолодой, потный толстяк посвящал своего юного светлоголового собеседника в дворцовые тайны. — Взгляните на этого, только что приехавшего, — добавил он. — Сразу видно, порядочный человек…»