Генчо Стоев - Цена золота. Возвращение

— По дороге, Марина, при первой же возможности, обвенчаемся!

Она прижалась лицом к его груди.

— Будет, будет, — сказал он, и легонько ее отстранил. — До встречи.

И уже вышел из коляски и дал знак вознице трогать. До него долетело щелканье кнута, и он увидел, как качнулась на козлах застывшая фигура муфтия. Он не ждал ни женской руки, ни платочка, они и не появились. Вскоре уже коляска мелькнула вдали, рассекаемая на части придорожными тополями.

Он еще постоял с ополченцем — не дольше, чем требовалось, чтобы выкурить еще по одной сигарете. И Сефер стоял с ним. Двое других арнаутов уже скакали по обе стороны дороги, лошади грудью взламывали придорожные кусты, и Павел с гордостью отметил, что эти люди сметут с пути любую неожиданность. Потом он махнул рукой и, пришпорив жеребца, помчался следом. Жеребец шел размеренным, сильным галопом, негромко похрапывая, а это означало, что он может скакать так часами. На последнем повороте, перед тем, как дорога ныряла в лес, Павел увидел через плечо между тополями синюю фигуру ополченца и белую, нависшую над ней — Сефера; словно один из них был арестован. Не очень-то красивым выглядело расставание, но арнаут явно заботился о его безопасности. Он нагнал Павла только через час, промчался мимо, обогнал и арнаутов, а потом у самой реки свернул в заросли ракитника.

Впереди, на севере, серели каменные опоры моста, крытые просмоленными бревнами. Пара чистых бычков ступала медленно и осторожно по черной полосе, словно боясь испачкаться. Золотистый пушистый груз, клубясь, тянулся за ними. Был час летнего заката, понизу тянулись золотистые облака, поверху — розовые. Под мостом проплыл плот из сосновых бревен — их сплавляли по горным рекам с Родоп. Оттуда спускал когда-то свои плоты и Павел, чтобы потом продать в Дедеагаче, на голом берегу Эгейского моря, где рыбачий люд превращал сосну в парусники и платил за нее золотом. Плот дымил, как пароход — наверно, там варили еду, на бревнах лежали люди. Плот приблизился, забелел пятнами на месте обрубленных веток; кора отливала янтарем в тех местах, где плясал топор; негромкие голоса отделились от рокота воды; на мгновение-другое в густые запахи реки ворвался резкий, освежающий дух смолы. Так было раньше, так будет вечно — и в годы рабства и после них, при султане и при князе, при Павле и когда его уже не станет. Он пожелал еще раз вдохнуть этот свежий хвойный дух, но плот уже проплыл мимо, оставив после себя только запах печеной рыбы.

Сефер снова вскочил на лошадь, тронул бока ее пятками и, погрузившись в воду до колен, торчавших рядом с задранной головой коня, сделал знак — следовать за ним. Павел въехал в реку четвертым. Жеребец плыл легко, вода послушно расступалась — точно так же, как потом будет расступаться перед ним несжатая пшеница. Конь вышел на противоположный берег, лишь когда прибрежные заросли уже были обысканы. Павлу все еще хотелось печеной рыбы, но сказать об этом было некому. Арнауты уже скакали прочь от реки и дороги, срезая речную излучину, напрямик через поля. На ниве оставался след. Колосья с глухим звоном ударяли по мокрым коленям, пахло теплым хлебом, Павлу жаль было топтать этот хлеб и в то же время весело. Он сорвал горсть колосьев, растер между ладонями и, сдув ости, принялся жевать зерна так беспечно и так сладко, как бывало только в детстве, когда он еще не ведал, кто он, в чем его долг и что его ждет.

Они выехали на иссушенный, обветренный проселок. И здесь попадались полные возы; их тянули белые быки, напружив шеи, вздымая тучи дорожной пыли. Возницы торопливо сворачивали к обочине, давая дорогу этим странным всадникам, вынырнувшим из хлебов — не то господам, не то разбойникам; с удивлением смотрели на блестящие лаковые ботинки Павла, на блестящее оружие арнаутов. Павел здоровался, ему отвечали как положено, и никто не спросил, по какому праву они топчут хлеба.

День уже клонился к вечеру, и они держались подальше от затененных мест, скакали по открытому полю, где беда не могла налететь внезапно. Спешно пересекли зеленую полосу леса, так же спешно, как реку, не успев насладиться; мутные ручейки под ногами напоминали о близости чистых родников, но Сефер не хотел о них и слышать.

Смеркалось, когда Павел увидел бахчу. Пересохшие губы слипались, и он осадил коня. Арнауты подали знак поторапливаться — хотели опередить ночь, встретить ее в безопасном месте. Но он слез с жеребца, привязал его к кусту терновника и ступил в сочные путы арбузной ботвы. Присел на корточки. В первый арбуз нож вонзился бесшумно, без всякой радости; второй арбуз охнул, но из прорези не пахнуло утоляющим ароматом… И тут за спиной Павла раздалось легкое покашливание — не выстрел, не удар ножа. Он оглянулся.

Шагах в десяти стоял сухонький старичок — как огородное пугало, — руки он держал за поясом. Старик снова кашлянул.

— Кавуны здесь поздние, осенние. Ты бы меня спросил, где ранние. — Он сказал это чинно, но рук из-за пояса не вынул.

— Здравствуй, дед, — сказал Павел, выпрямившись. — Дай из ранних, и побольше, нас много. Золотой получишь за потраву.

— Возьми вон ту, пеструю кавуницу, — указал старик кивком головы, будто не услышал ничего особенного, — которая крестом помечена. Начни с нее.

Плод треснул в руках Павла при первом же ласковом прикосновении. Павел ощутил ответную ласку и сел на землю, будто собирался здесь ночевать.

— Я их не на продажу сажал, — сказал старик. — Это божья благодать… — И голос его тоже стал благостным.

— А зачем стережешь тогда, пистолет за поясом носишь?

— Стерегу от пакостников да от всякой случайности… Для нового хозяина стараюсь. Приедет, отведает кавуна, авось меня в сторожах оставит. Как при бее.

— А что за бей был у вас?

— Зекир Татар-бей. Иные жаловались, а я — нет.

— Хорошо тебе было при бее?

— Челяди было не плохо.

— А теперь?

— А теперь живем как на углях. Вроде бы земля и крестьянская, и пашем на ней, и сеем, а кто жать будет — не знаем. Хорошо, когда есть хозяин. А то, как начнем урожай делить, до смертоубийства доходит.

Павел молчал; и слышал старика и не слышал. Снаружи и изнутри его заливала сладость. Он сидел обессилев. Его подкосили не только сегодняшняя жажда, не только аромат сока, не только грусть, порожденная бегством. «Ласка, ласка, — сказал он себе, — вот без чего я сохну. Спас сам убил Ягоду, но и умер у нее на груди, и другие тоже… Пожар погасили, один только я еще тлею».

И вновь ощутил аромат кавуницы и, лежа вот так, на широкой зеленой постели, пожелал и впредь каждую ночь наслаждаться такой вот плотью, да, хотя бы арбузной плотью, и обеими руками потянулся за новым куском, чтобы припасть к этой сочной сладости, как к красивым женским губам, красивой острой груди, и сосать розовый сок до полного насыщения.