Генчо Стоев - Цена золота. Возвращение

— Простите, милостивый государь. — Он уже обращался к Павлу, вытирая при этом платком вспотевший лоб. — Вы откуда прибыли? С севера или юга?

— Какое это имеет значение, сударь? — ответил Павел, все еще стоя у стола. — Важно, что счастливо добрался и меня ждала приятная встреча.

— Это вы правильно сказали, ноне не всем посчастливилось перебраться по мосту через Марицу.

Толстяк печально покачал головой, его собеседник тоже. Все остальные многозначительно молчали. У Павла мелькнула мысль, что его здесь знают, знают все его страхи; он готов был сказать: «Да, это я! Но что вы имеете против меня? Да, у меня были разногласия с князем, но вы-то, слава богу, торговцы, а не дворцовая челядь…» И он сказал бы это, если бы Сефер не стоял у стойки и не смотрел на него исподлобья.

— Мосты здесь надежные. Князь навел порядок, все спокойно, разбойников нет, — с трудом произнес Павел, глядя в пол, и только сейчас заметил, что с его стоявших колом, отяжелевших штанин все еще капает вода. Всего несколько капель упало на натертый пол, но они сверкали в пыли, как шарики ртути. Ему захотелось их скрыть, и он наступил на них, но они, раздробившись, раскатились в разные стороны. — Да… князь навел порядок…

— Вам можно позавидовать! — воскликнул светловолосый, с бородкой. — Вы, господин, как с луны свалились… ничего не знаете. А ведь сегодня вечером на мосту, возле границы, убили Павла Хадживранева!

— Кого? — тихо спросил Павел.

Он уже не замечал ни толстяка, ни юношу, ни капель на пыльном полу, — это могла быть и кровь! — он снова сидел на бахче. Только теперь он увидел, какая она ухоженная — нигде никаких сорняков; и кавуницу увидел на желтой рыхлой, насыпной земле; и темную корку увидел; и розовую трещину, ведущую к сладкой плоти; и залп; увидел залп — не выстрел из одного ружья или двух, или даже дюжины, а то, от чего раскололось небо; и время; и память; и трещину эту увидел, способную поглотить его целиком. Так или иначе, но эта трещина предназначалась для него, хотя и прошла где-то рядом, и поглотила другого; он увидел себя, медленно поднимавшегося с мягкой земли, ненавистной, как смертное ложе, пахнущей тлением; и глаза арнаутов увидел — им так трудно было поверить, что он жив; да даже сейчас, в эту минуту, он не мог сказать, что в нем застрелено, а что нет. И Сефер тоже как будто не знал. Он стоял у стойки хмурый, осунувшийся. Будто самое скверное, самое непоправимое уже случилось.

— Как вы сказали? Павел…

— Хадживранев, сударь! — Юноша стукнул кулаком по столу, потом посмотрел на свою руку и продолжал уже более спокойным тоном: — Простите, вам это имя, кажется, ничего не говорит. Может, вы его вообще не слыхали? Но, так или иначе, еще один из борцов за свободу мертв.

— Случается, — ответил Павел. Ему хотелось услышать подробности, но еще не настало время. Только теперь он понял, почему муфтий встретил его таким странным взглядом. Он поискал его глазами — тот сидел ссутулясь, сжав ладонями виски. — Искренне сожалею, господа! — закончил Павел и сел рядом с муфтием.

Сеферу он указал на другой стол — чтобы тот поел с арнаутами. Сефер кивнул, взял ломоть хлеба, кусок бастурмы и вышел. Арнауты повторили все его действия, один за другим.

— Ну, святой человек, — начал Павел, скручивая цигарку. — Значит, меня уже нет. Что можешь добавить?

— Знаю, ты не поверишь, Павел-эфенди, но я ни единым словом нигде не обмолвился ни о тебе, ни о нашем отъезде.

— Нет, почему же, верю, — возразил Павел. — Ведь что ждет меня — то и тебя; случись что со мной, ты поплатишься. Есть кому взыскать плату. Да ешь ты!

— Не хочу, Павел-эфенди.

— Будет дрожать. Видишь — живой я.

— Не могу. Пойду лягу.

— Сиди здесь! — сказал Павел и сам услыхал свой голос. Наверно, он крикнул, потому что в корчме вдруг стало тихо. И тогда он решил продолжить тем же голосом — сильным, живым, даже не раненым.

— Эй, хозяин! Давай угощай. Принеси что-нибудь для христианина и для этого — муфтия!

Хозяин принес и свинины, и баранины, и густого красного вина — заливать жажду. Муфтий ни к чему не притронулся; да и Павлу еда не лезла в горло. Но нужно было показать, что ничего дурного не случилось, что он, как и все остальные в корчме, проголодался с дальней дороги. И он принялся есть и пить; и с первым же глотком почувствовал сладость, словно вино было из перуштинского винограда, из перуштинских погребов — «мавруд». Это была одна из немногих радостей, уцелевших от прежних времен. Ему стало легко, и он потребовал еще мяса и еще бутыль мавруда — и себе, и на каждый стол.

— Ваше здоровье, господа! — крикнул Павел вставая, со стаканом в руке. — Выпьем за то, чтобы ездили вы живыми-здоровыми по всем вашим добрым делам и чтобы пуля вас не брала!

— Ваше здоровье, сударь! — отозвался толстяк. — Дай-то бог!

— Ваше! — поднял рюмку и светловолосый юноша. — А если все-таки будут стрелять?

— Я же пожелал. Чтобы пуля вас не брала!

— Значит, и вы считаете, что стрелять будут?

— Пожалуй. Так как же звали того бедолагу, которого застрелили сегодня на мосту?

— Он не бедолага! А Павел Хадживранев, — ответил светловолосый.

— Известно ли, сколько золота досталось грабителям?

Молодой человек поднялся — все в нем кипело, — и медленно пошел между столами, собирая взгляды сидящих; и донес эти взгляды до Павла; и, опершись ладонями о столешницу, наклонившись, швырнул их ему в лицо:

— Вы, сударь, глупец! Извините меня, если можете, если же нет — я к вашим услугам. Кошель Хадживранева цел, но зато сердце прострелено. Исчезли и все бумаги, именно они кому-то понадобились. Так, сударь, стреляют нынче лишь в патриотов… С ним ехали еще двое, один убит на месте, другой прыгнул в реку и скрылся. Хадживранев стоял за республику, и вы это знаете, потому что хотя бы раз в жизни вам доводилось читать газеты!..

— Вы правы, — ответил Павел; ему захотелось встать, пожать руку молодому человеку и сказать, что не обидой, а радостью наполнил он его сердце. Он смотрел снизу на сверкание умных голубых глаз — они были прекрасны; и лицо было прекрасно; и вся его статная фигура. И еще захотелось Павлу обнять его и посвятить в свою тайну, чтобы вместе подумать, чем можно помочь еще живому Хадживраневу.

Но он проглотил это желание вместе с глотком мавруда и сказал:

— Да, читать приходилось. Он, кажется, был из тех немногих, что ратовали за республику?

— Вот именно! — ответил молодой человек. — Из тех немногих, из последних. Оттого и погиб, что республиканец!

— А вы тоже республиканец? — спросил глядя снизу Павел.

— Что? — переспросил юноша, вздрогнув, — его словно бы пронзил этот такой естественный и такой вдруг неожиданный вопрос.

— Я просто спрашиваю, — ответил Павел, — сами-то вы поддерживаете идею республики?.. Хорошо, можете не отвечать, хотя я, собственно, не понимаю, что вас смущает. Впрочем, вас, может быть, больше взволновал сам факт кровопролития, чем политическая сущность этого преступления.