Генчо Стоев - Цена золота. Возвращение

— Сефер бредит! — сказала девушка. — Он потерял много крови и бредит! Медвежье сало не вымогает.

— Да, конечно, — ответил Павел, — оно поможет, когда остановим кровь. Сейчас пошлем за доктором, Марина.

— Мадемуазель Кирякова, — выпятив грудь, повернулся адъютант. — Имею честь… Я слышал о вас. Сюда прибудет врач из свиты Его Высочества.

Она словно не слышала его и снова позвала:

— Павел!

— Что, Марина?

— Не езди на встречу.

— Какую встречу?

— С самозванцем.

— Я никуда не собираюсь, Марина, — ответил он. Судья впервые видел его таким растерянным. — Ты же знаешь, что, возвращаясь на родину, я дал обещание не участвовать в политической жизни. А встреча с князем — политический акт. Знаешь, что я не делаю опрометчивых шагов. Спускайся вниз, Марина, и жди доктора.

А когда она исчезла под полом, и когда Павел сказал адъютанту: «В сущности, ведь это так. Я обязался отойти от всяких дел», и когда судья вскричал: «Но это глупость, господин Хадживранев, вы не имеете права дезертировать!» — тогда адъютант добавил: «Я уже говорил вам и могу напомнить, но…» Он осекся и взглянул на судью. Это «но» означало: «Для этого мы должны остаться одни».

В голосе его уже не было прежнего смущения, и в манере держаться тоже. Он уже не ждал ответа, а, заняв у окна место Хадживранева, повернулся к собеседникам спиной и, скрестив руки на груди, заговорил:

— Эта встреча с князем все равно состоится. Сами подумайте, разве он может вернуться отсюда ни с чем? Да еще вместе с журналистами и дипломатами? Да, да, с ним едут и дипломаты! Как вы себе это представляете? И так как от этого никуда не денешься, вам остается только подумать, что вы можете извлечь из этой встречи… А господин судья должен вернуться на мост. У него там свои дела. Им нужно подготовиться… Дело будет рассматриваться сегодня, господа. Высочайшая воля оглашена, и, следовательно, отмене не подлежит.

— Ерунда! — сказал Хадживранев. — Судить тех, кто спас корону от позора?

— Как бы то ни было, но сегодня вынесут приговор кое-кому из нападавших и кое-кому из здешних мятежников. Вы, господин Хадживранев, встретитесь сегодня с князем, и от вас зависит, кто будет помилован. Жизнь этих людей в ваших руках. А теперь я хотел бы остаться с вами наедине.

Судья отступил назад, стараясь поймать взгляд Хадживранева. «Я уйду, конечно, уйду. Мое место там, на мосту…» — говорил он, пятясь к двери; а Хадживранев все еще думал; он протянул руку к кувшину с вином, налил и все думал. «Мое место там, на мосту… — повторил молодой человек, — с теми, с кем я вчера защищал великую идею и с кем сегодня пойду умирать…»; а Хадживранев сделал глоток; вздохнул — вино показалось на этот раз не таким вкусным, поставил стакан на красную полосу; потом на зеленую; снова поднял и с руганью швырнул его в обитую жестью стойку. Вино брызнуло следом за стеклом и обе струи со звоном и плеском разбились вдребезги; а Хадживранев снова выругался — голос его был подобен реву; и опустился на прежнее место; и уронил голову на руки; низко уронил, почти на скатерть; и из-под рук его выполз беспомощный голос: «Сделайте что-нибудь для этих людей. Прошу вас».

Судья вышел, как пьяный, шатаясь. Он помнил только, с каким трудом он добрел до моста, ничего не видя, кроме дороги, которая вела его к друзьям. Они были там, будто ждали приказа продолжить бой. Двое постарше чином сидели у парапета, привалившись спинами к мраморной мудрости, третий — подпоручик — стоял, опершись локтями о каменный парапет, и, сдвинув фуражку на затылок, по-мальчишески увлеченно плевал с моста, стараясь попасть в стремнину. Он первым заметил судью, повернулся, вытер губы и стал ждать. Может быть, что-то сказал другим, потому что они тоже повернули головы. Было бы естественно, если бы они спросили, что происходит на постоялом дворе, но они не спросили. Просто следили за его помутившимся взглядом и нетвердой походкой, а он, карабкаясь к ним по дуге, вскарабкался и к утерянной было ясности мыслей. Ему хотелось все объяснить им, все по порядку, рассказать, как он наблюдал там и силу и слабость, но все уместилось в короткой фразе:

— Господа, нас повесят!

А они, казалось, ничего другого не ждали. Подпоручик снова перегнулся через парапет и снова плюнул. Он был сыном добровольца, сражавшегося в Белградской легии. И не раз повторял, что примирился бы с монархией, если бы на престоле сидел болгарин. Двое других — капитан и поручик, — повернувшись спиной к лживой мудрости, вернулись к своему прежнему занятию: один, покуривая, следил за руками другого, быстро выстраивавшего пеструю бумажную армию. Армию королей, дам и валетов. Они всегда носили с собой карты, но было бы нелепо провести за игрой последние часы жизни. Судья подошел ближе.

— Господа, нас повесят!

— Разумеется, — ответил капитан, не поднимая головы и протягивая колоду партнеру. — Сними!

— Готово! — ответил поручик, все еще пристально следя за перестроенной армией. — Крапленых, надеюсь, нет?

— В такие часы и при такой ставке? Как вы это себе представляете, поручик? Или вы считаете, что я способен и сейчас?..

— Виноват, господин капитан. Сейчас не способны.

— Благодарю вас, — пальцы капитана начали сдавать карты. — Хотя вы позволили себе намекнуть…

— Нас повесят, господа! — крикнул, уже наклонясь к ним, судья, но на этот раз они даже не услышали.

Внизу большой палец капитана продолжал ловко отсчитывать карту за картой. Он был пока еще жив — этот палец, и мог радоваться даже такому недоброму утру. Судья поймал себя на том, что он улыбается, улыбается не кому-нибудь, а именно большому пальцу.

Он улыбнулся к собственному большому пальцу, спрятанному в кармане черного, засаленного этой ночью сюртука. «Живой, теплый!» И тут же увидел его мертвым — повешенным; он был желтый, холодный, вытянувшийся рядом с другими четырьмя пальцами вдоль черных панталон. Разумеется, в таком случае и он сам, хозяин, должен будет висеть на суку. Только где? На котором?.. Верно, там, у реки, в зарослях ракитника, откуда он нырял в реку в полночные часы. Как ни странно, мертвым он видел только большой палец правой руки, висящий вдоль штанины, и ему никак не удавалось представить себе мертвым свое лицо.

Он не раз говорил о смерти и вот, надо же, встречает ее совсем неподготовленным, как новичок. Впрочем, и мертвецов он видел не так-то много. Старики у них в роду поумирали быстро, один за другим, когда он еще учился. Помнил он только мертвое тело отца — в гробу; среди цветов; со сложенными на груди руками; и отчетливее всего он помнил то, чего там не было — большой палец, давно зарытый отдельно. Он почувствовал себя виноватым перед этим своим несчастным отцом; виноватым в том, что, растрачивая за границей его деньги, набрался идей и теперь вот умирает так рано и так глупо. «Но, отец, — сказал он ему, — если бы ты был на моем месте; если бы ты знал все, что знаю я; если бы ты был молод, полон сил…» И остановился. Да будь отец его даже образованным; сильным и молодым; лишившись большого пальца, он все равно лишился бы смелости; захирел; он угасал бы долго; мучительно; не в силах представить себе красивую, внезапную смерть. «Ба! — воскликнул судья. — Да я, никак, уже готов!» Большой палец продолжал шевелиться в кармане — полный сил, веселый, живехонький! Вместе с ним копошились и мелкие монеты, гроши. Они ему напомнили, что в кошельке лежат деньги и покрупнее. Он быстро вытащил кошелек, проверил. Так и есть. Там даже желтели два наполеондора. Он опять посмотрел на офицеров.