Генчо Стоев - Цена золота. Возвращение

Конь перешел на галоп.

— Все дурачитесь! — Покрывавшая рану тонкая пленка дрогнула, куда явственней, чем губы. — Что ж, я могу и пешком… Но встреча — состоится!

Адъютант двумя руками одернул полы мундира, поправил ремни портупеи, а сам уже смотрел в сторону постоялого двора. Словно уже был там, словно ему открывали ворота и он готовился поклониться последнему из славных борцов за свободу. Его конь пасся в стороне от дороги, среди темного, поросшего сочной зеленью участка, возможно, бахчи; светлая шея лишь изредка вздергивалась кверху.

— Продумайте слова в свою защиту, господа!

Потом судья снова смотрел, как фигура адъютанта начала укорачиваться за перевалом дуги и как, не исчезнув, всплыла в уменьшенном размере, и, выйдя на дорогу, зашагала все размеренней и тверже, печатая шаг, как на параде.

Возле бахчи шаги замедлились, но голова в сторону лошади не повернулась — явно боясь искушения. У ворот адъютант остановился, верно, обдумывал, что сказать.

Однако боковая створка распахнулась сама — он в нее не стучал, — и было видно, как неуверенно шагнул он во двор.

— Его пустили во двор, — сказал на мосту судья. Фраза показалась ему очень знакомой, читаной-перечитаной. «Ну, да, хотя в газетных хрониках пишут несколько иначе: «Он был допущен ко двору».

Уже просыпались птицы. Из ближних кустов вылетел дикий голубь, тяжело и сонно захлопал крыльями и опустился на первую попавшуюся ветку. Со стороны города, вероятно, с крыши телеграфа, отозвалась горлица. Она пела неохотно, видно ожидая, когда ее пригреет солнце; неохотно — и все же не умолкала — день начался, очень длинный день. «Как же так — неужели повесят?»

И он снова посмотрел в сторону постоялого двора. «Ба!» Боковая створка стояла распахнутой, и адъютант все еще ждал на дороге. «Как же так — разве он не вошел?» Судью обдало горячей струей мгновенного, острого чувства удовлетворения — оно было важнее и значительнее, чем все пережитое этой ночью. И тут он увидел, как адъютант машет рукой, и один из арнаутов тоже машет. Это был знак, чтобы он шел.

Знак, что его ждут, что без него не могут. Господин Хадживранев нуждался в его присутствии, в его помощи во время важного разговора, при встрече с князем; ему не следовало оставаться без советчика в такую минуту. Разумеется, советы понадобятся и потом. «И он будет их иметь! Он будет иметь любые мои советы, вплоть до разлуки, до перекрестка истории». Он подал знак, что понял: поднял руку, потом другую; ему в ответ те двое замахали настойчиво, нетерпеливо — «Чего, дескать, стоишь, раз видел? Поторопись! Дело важное!» Они махали руками, как крыльями. И он сам птицей ринулся по дуге, среди камня, неба и тополей.

Внизу он заметил, что бежит вприпрыжку, а такое ему не подобало. Поравнявшись с бахчой, он замедлил шаг. Жеребец поднял голову и смотрел на него. «Привет! — сказал судья. — И ты радуешься, приятель?» — И прошел мимо. Ему захотелось овладеть своей походкой, но чтоб она не имела ничего общего с адъютантской. Следовало идти, заложив руки за спину, наклонив голову с бородкой к правому плечу — спешащая углубленность, работа мысли, непременно достигающая цели. Так ходил сам Энгельс — он видел его однажды на улице и дважды в коридоре перед аудиторией, где его ждали. Там Энгельс, выбросив свои большие руки вперед, клал ладони на кафедру, на плечи молодых слушателей; они словно доставали до судьи и сейчас. «И все же, — подумал судья, — Хадживранев должен понять, что дело не только в том, чтоб иметь республику — все равно какую… Но на Балканах истории приходится шагать тайными бродами! Хороший, испытанный мост — это тот же хороший, испытанный барьер…»

Он уже подходил к постоялому двору. Двое — один в красном, другой в белом — ждали у ворот, завороженные этой его походкой… и еще чем-то, потому что взгляды их раздваивались. И тогда он услышал за спиной чужие шаги, чье-то чужое дыхание. Не останавливаясь, на ходу обернулся: за плечом, на расстоянии недоуздка, он увидел блестящую серую морду, увидел покорные, сытые глаза. И поскольку те двое на него смотрели, судья медленно, не выпуская из виду лошадиных губ и своего большого пальца, протянул руку к поводьям. Ничего плохого не произошло. Одна ладонь легко укоротила ремень, завязав его в узел, другая благодарно похлопала жеребца по красивой шее. «Сяду-ка я верхом, благодетель ты мой. Ты помог мне попасть в Европу, получить образование… А теперь — снова ты…»

Он сел на лошадь. До ворот оставалась какая-то сотня метров, но никогда в жизни он не ездил так долго и так торжественно. Наверху, в среднем окне, он увидел широкие, сильные плечи, заполнившие весь оконный проем.

— Благодарю вас! — сказал у ворот адъютант. — Не предполагал, что к вам так быстро привязываются. Возможно, это вас и спасет… Будьте добры, проведите меня к Хадживраневу…

Судья вошел, ожидая увидеть Хадживранева в проеме среднего окна, где он видел его, еще сидя в седле.

Но ни там, ни у других окон его не было. И столы в корчме были расставлены по-иному. Длинный проход, неизвестно когда устроенный, вел в глубину корчмы, к стойке.

Хадживранев сидел за сдвинутыми столами, покрытыми яркой полосатой кошмой. И подливал себе в стакан мавруд — он пил только это вино. Сидел, подперев голову. Судья остановился пораженный и, оставаясь незамеченным, через плечо дал знак адъютанту, чтоб тот молчал.

Стакан был уже полон до краев, Хадживранев поднял его навстречу утру и, проверив вино на просвет, остался доволен. Потом отпил глоток и, тоже довольный, поставил стакан на скатерть — такую странную — толстую, в полоску, — и в то же время торжественную. Стакан пришелся на зеленую полосу, он переставил его на красную, но прежнее место показалось ему чем-то лучше, и он легонько передвинул его обратно. Потом он поднял голову — явно искал кого-то глазами.

— О! — воскликнул Хадживранев, вставая. — Значит, живы! — И пошел к двери, протянув вперед обе руки. — Я так боялся за вас, знал, что вы берете огонь на себя. Я буду благодарен вам всю жизнь — то есть ближайшие десять часов, а может, и десять лет! Так что срок моей благодарности может быть очень коротким.

— Господин Хадживранев, — начал судья, перестав удивляться странному ритуалу. Теперь он сознавал только одно: перед ним стоял человек, уцелевший в борьбе, чтобы стать знаменем для молодых. Смерть миновала его и в эту страшную ночь. На лице его не было даже следов усталости. И, шагнув к нему — с влажными глазами, влажными щеками, — молодой человек пожелал себе столь же счастливой судьбы, пожелал, чтоб идти им вместе до того перекрестка, где, оставшись один, он сможет сам стать знаменем и упованием для тех, кто сейчас только родится.