Генчо Стоев - Цена золота. Возвращение

Вновь прожужжала пуля. На этот раз в подвале.

— Уйди! — заревел Сефер.

Из своего угла она увидела, как начала взрываться черепица. Осаждающие, воспрянув духом, снова пошли на приступ: вероятно, уже прощальный. И редкие, тоже прощальные выстрелы вспыхивали перед Сефером.

Потом она услышала странный смех — он доносился оттуда, где был Сефер, — и в предрассветных сумерках, на фоне окна, увидела его силуэт. Арнаут стоял на небольшой винной бочке и теперь не стрелял и не прятался. А дальше, на порозовевшей ограде, головами во двор висели трое. Начало светать, и стрельба офицеров смолкла — нападавшие, и те и другие, явно отступили.

Во дворе появился хозяин. Он спешил к дувалу с висящими на нем трупами. От конюшни ему крикнули, чтобы он не подходил, и Марина увидела двух арнаутов: ленивыми движениями они сдергивали за руки обмякшие тела и ловко отскакивали, когда те шлепались на плиты; потом, присев на корточки, они принялись расстегивать их куртки — то ли смотрели, где раны, то ли искали деньги.

А в подвале, в стороне от окна, возле стены, не боясь испачкать свой новый костюм, покоился на родной земле стамбульский эмигрант дядюшка Слави. Он встречал рассвет, лежа в удобной позе, становясь все бледнее, все мертвее.

Марина поискала в памяти молитву, которая подошла бы к случаю, но в каждой говорилось о грехах и прощении. Подходящей для дядюшки Слави не было. Она попыталась составить ее своими словами, но вспомнила, что уже сделала это в тот миг, когда его убили, а она увидела его сквозь толстые стены подвала.

Она подошла и, встав на колени, перекрестилась: «Мы устроим тебе, дядюшка Слави, торжественные похороны, и будем поминать добром. И в Стамбул напишу сегодня же. Чтобы там тоже отслужили заупокойную…» — и она замолчала. Если б и удалось найти священника в этом незнакомом городе, все равно дядюшку Слави здесь просто зароют. Так или иначе настоящее отпевание могли устроить только в церкви того города, из которого он бежал. Там все было бы траурно и торжественно; туда стеклась бы вся болгарская колония; богатые и бедные, парализованные старики, их сыновья и малые внуки — все вместе; и для них это было бы утешением: что все они будут похоронены так же траурно и торжественно. «Нет! — сказала себе Марина, — мне это только кажется, там не может быть красивее и утешнее. Нет, дядюшка Слави, мы все вернемся на родину, и пусть нас здесь убивают, пусть зарывают в землю как придется…» И снова она осеклась, подавленная этими мыслями. «Не слушай меня, дядюшка Слави! Не слушай барышню, выросшую под колпаком. Наверное, далеко не все равно, кто нас здесь убивает. Это надо знать — и здесь, и всюду. Везде и всегда!»

— Аминь! — сказала Марина и подняла голову. Она кончила свою путаную молитву, во время которой дядюшка Слави все равно оставался где-то далеко.

Ей пришло в голову, что теперь, когда бой окончен, Павел сможет взглянуть на покойного. Она представила его себе там, наверху, живого и сильного, и поняла, что именно таким — живым и сильным — он должен быть всегда. Не ради себя и не ради нее.

— Сефер, — повернулась она к арнауту, — скажи своему господину, чтобы он спустился!

Она не договорила. Сефер сидел на бочке такой же бледный, как покойник, и такой же постаревший, как он. Сидел и улыбался, глядя на ее голое колено. Она поспешила прикрыться разорванной юбкой, но Сефер махнул рукой — лицо его стало совсем белым и целомудренным.

Она встала. Эта странная бледность, эта расслабленность, это отсутствие трагических черт делали его незнакомым, нездешним, чужим, ненадежным. Об этом непременно должен был знать и Павел.

— Эх, барышня, барышня, — сказал Сефер, обнажая в улыбке красивые белые зубы за бескровными губами. — За что ты меня так ужалила?

Только теперь она увидела, что по кисти его левой руки стекает кровь. Он прижимал ею суконную куртку между правым плечом и шеей. Сукно в этом месте было пропитано кровью. Кровь просачивалась между пальцев и стекала в рукав. Правая рука с разжатой ладонью устало лежала на коленях, из правого рукава тоже струилась кровь, и ладонь, казалось, была специально разжата и подставлена под струю.

— О! — вскрикнула сдавленно Марина и поймала себя на том, что ее пальцы сжимают то же самое место — между плечом и шеей. — Как это я не заметила, Сефер! Боже, какая я глупая!

— Ну что ты, — добродушно ответил он. — Это я — глупый. Дай-ка Сеферу воды… и поищи тряпицу, чтобы перевязать.

Она взбежала вверх по лестнице, не думая о разорванной юбке и мужских взглядах. В корчме было пусто. Видно, мужчины курили на лестнице, ведущей во двор.

— Разбойники, бандиты, — услыхала она. — Однако вы, господин Хадживранев…

Из очага доносилось тихое побулькивание: закопченный горшок выдыхал аппетитный фасолевый запах. Видно, корчмарь уже готовил завтрак.

А Сефер ждал внизу, лежа на мешках с шерстью. Он сам расстегнул куртку и рубаху. Никогда не видавшее солнца плечо казалось чужим, взятым у кого-то взаймы. Встав на колени перед арнаутом, она впервые в жизни промыла настоящую рану настоящего мужчины.

— Теперь намажь медвежьим салом… Возьми у меня в сумке, — сказал он с усмешкой. — Мне, барышня, не впервой…

А для Марины все это было впервой. Сделав перевязку, она еще долго не поднималась с колен.

Над рекой взметнулась гранитная дуга: высоко, далеко от одного ракитового берега до другого.

Персидский мастер чудесным образом скрепил массивные блоки — кусок к куску, без единой железной скобы, — и потому была она легка и тоже чудесна. Лишайники и века окутали ее прозрачной оливковой фатой, обручая то с речными водами — там, внизу, — то с далекими небесами; смотря по тому, откуда и как светило солнце; откуда и как двигался путник. От самого путника.

Иногда небесная твердь опускалась вниз, ложилась в русло реки; и тогда рыба плескалась в облаках или среди ярких созвездий; и все это текло, вытекало из-под дуги — все, кроме ее собственной тени. Темной, пустой межой делила она мир пополам: на тот, каким он был до сих пор, и другой, еще неведомый.

Судья, стоя наверху, уже не укрывался от пуль. Облокотись о каменный парапет, он смотрел вниз, на воду. Розовые облака рассвета тонули, прижатые серой вогнутой тенью. Она тоже связывала два берега — брала начало у каменных основ и вела вниз, завершая собой чудесную окружность.

В сущности, по-настоящему он видел эту окружность и раньше: с середины самой реки по горло в воде. Там, из зарослей ракитника, можно было незаметно нырнуть в заводь и так же незаметно выбраться на берег.

Мало развлечений предлагал им этот захолустный, летаргический городок: полночный биллиард в казино (шары бездарно отскакивали рикошетом — партнеры, офицеры, играли куда лучше), полночные пари с закладом в месячное жалование и полночные купанья у ракитового берега. Летним вечером можно было просиживать в реке часами; теплая вода уносила с собой все сожаления, а мост, объединяя берега, связывал их с вечностью. Тогда он видел окружность пронзительно черной, объявшей звездные поселения — и верхние, и нижние, — а вместе с ними объявшей и его самого. Древняя надпись на мраморной плите, вмазанной в парапет, гласила, что мост — это то место, где пересекаются пути властителя и нищего. В такие ночи мрамор лежал внизу и не тонул и весь был облеплен мокрыми звездами.