Генчо Стоев - Цена золота. Возвращение

Черепица продолжала взрываться. Казалось, не пули, а мелкие черепки влетают в дальнюю часть подвала, ударяясь в темные стены. Она только раз зажала рот рукой, но тут же внушила себе спокойствие; и теперь спокойно сидела на мешках с шерстью и смотрела, как растет этот маленький человечек; как после каждого его прыжка на темной стене расцветает огненный квадрат с черной чеплашкой посредине. И она спрашивала себя, что делает в эти минуты господин Хадживранев; неужели то, чем он занят там, наверху, может быть важнее боя, важнее возможности подтвердить, что борцы за свободу здесь, что они неуязвимы и торят путь Болгарии, все выше и дальше; что так было и будет впредь.

Время от времени арнаут переставал стрелять, и их подолгу окружала темнота. Тогда вместо выстрелов он посылал в погасшие окна лишь короткие выкрики. Его товарищи отвечали ему таким же коротким криком и переносили огонь в другое место. Оставшись без дела, он с помощью огнива закуривал цигарку, становясь сразу намного ниже — верно, садился на корточки, и заряжал свое оружие новым огнем.

В одно из таких затиший со стороны конюшни вдруг раздался сонный голос:

— Эй, что здесь еще происходит? Чего молчите, не отвечаете?

Ему ответили, чтобы он укрылся, но он не пожелал слушать. Шаги приближались вместе с голосом.

— Чего я стану прятаться? Я уже на своей земле, на Ро-дине! Ясно? Где господин Хадживранев? — Это был голос возницы.

Марина накануне видела, как его, смертельно пьяного, отнесли в конюшню на сено. Он, наверное, до сих пор спал, а теперь, протрезвевший и внезапно разбуженный выстрелами, вышел и не может понять, что же здесь происходит. Ему снова велели вернуться в конюшню, но он в короткой, вязкой тишине все спрашивал, что происходит.

Она представила себе, как он стоит посреди двора на нетвердых своих ногах — ни взад, ни вперед. От самого Стамбула она ехала в его фаэтоне, но только сейчас, сидя в темном углу подвала, сквозь стену впервые отчетливо увидела его лицо: устало обвисшие усы, седеющие бакенбарды вдоль усталых щек, но сияющий взгляд изгнанника, наконец-то обретшего горькую родину. Она увидела и его новый костюм — ведь он был печатником, человеком просвещенным, севшим на козлы лишь ради этой дороги; он приоделся перед отъездом, чтобы предстать в должном виде перед незнакомыми кузенами и кузинами, перед всей забытой родней.

— Не хочу в конюшню! — отвечал он. — Я и в Стамбуле не спал в конюшнях! Я заплачу за комнату… Я…

Марина знала, что эта краткая тишина вот-вот оборвется. Приоткрыв рот, она ждала неотвратимого. И гром грянул со стороны дувала. Она услыхала стон — его или свой? — а мягкий глухой звук упавшего на плиты тела показал, что выстрел был точен. И вновь наступила тишина; и медленный, ритмичный шорох — верно, он полз по двору; и совсем близко, чуть ли не под окном, чуть ли не прямо ей в ухо кто-то спросил с последним вздохом: «Как же так?.. Почему? Разве можно стрелять? Мы же болгары…»

— Паве-ел! — закричала Марина.

Она вскочила с мешка и прежде, чем Сефер успел ее остановить, почти на четвереньках вскарабкалась вверх по лестнице — туда, где был Павел. Крышка была открыта. Марина высунула голову и снова крикнула:

— Паве-ел!

А он сидел за столом, рядом с квадратом звездного неба, даже еще дальше, и держал в руке стакан. Она смотрела, как он медленно ставит стакан на стол, подходит к лестнице и склоняется.

— Ты ранена, Марина?.. Царапина — не так ли? — Он спросил это очень спокойно. — Раз ты сама поднялась по лестнице… Я не думал оставлять тебя одну. — Теперь в голосе была ласка.

— Нет, не ранена, — присмирев, сказала она, подчиняясь его тону. — Я не ранена, но он убит!

— Сефер? — быстро спросил он, на этот раз с тревогой.

— Нет, — ответила Марина. — Убили дядюшку Слави Троянского.

— Какого еще Троянского? Я такого не знаю.

— Бай Слави, — настойчиво повторила она. — Возницу, который купил коляску…

— Ах, возницу! — с облегчением воскликнул Павел. — Хороший был человек. Царствие ему небесное. Да… Конечно, хороший, коли решился на такое путешествие… Как же это?..

— Он кричал, что не хочет идти в конюшню. Прямо посреди двора убили. Я совсем было про него забыла. А когда услышала голос, так сразу увидела и бакенбарды его, и усы, и костюм… — сквозь стену. А эти…

— И я его помню: важным таким… на козлах. И одет франтом… Царствие ему небесное.

— Никакой он не важный, и не франт, просто сидел торжественно.

— Да, да, конечно, торжественно. Ты права. Но тебе лучше спуститься вниз. Даже если начнется пожар, там не так опасно.

— Он еще лежит… Под окном… Внеси его, Павел…

— Нет, Марина, не сейчас.

— Но почему, Павел?

— Я не пьян!.. Ну, ну, я пошутил… Не могу же я все делать сам.

— Они перестали стрелять.

— Не могу, Марина.

— Ты уже отдыхаешь, Павел… — Она проговорила это тихо, без упрека, как бы с мольбой. Ей так хотелось сейчас, в этой темноте, встретиться с ним глазами.

— Не могу, — он протянул руку, чтобы погладить ее по голове. — И никому нельзя. Сейчас не время. Спускайся…

Он замолчал и, убрав руку, ждал, когда она спустится. И казался Марине еще непонятнее.

— Ступайте, барышня, — проговорила у него за спиной расплывчатая серая тень хозяина. — Нам нельзя без господина Хадживранева. Он себе не принадлежит… У него нет права потакать капризам.

Снизу доносились приглушенные кошачьи шаги арнаута. Выстрелов не было слышно. Не слышно было и стонов дядюшки Слави. Марина перевела дух. Сейчас самое важное было — встретиться с Павлом глазами — не так, как это было вчера, и не так, как будет завтра.

Очень важными для нее были эти минуты, рожденные долгими тревожными часами — важнее пуль, важнее любви и жизни. Непонятно почему, но они словно заключали в себе ответ на главный вопрос: куда поведет ее судьба, будет ли она счастлива или несчастна, а может, это касалось и Павла; и многих других, таких как они. И, сама того не сознавая, она уже обращалась к богу: начала молитвой кармелиток из католического пансиона, потом перешла к православной литургии, к родным древним словам — и осеклась. Слова молитвы просили об отпущении грехов темным душам низвергнутого, запуганного человечества… Но они с Павлом не были такими. Слова молитвы просили о спасении и на этом свете, и на том, а ей в сущности нужен был лишь знак Павла — быстрый и ясный знак, который сказал бы о чем-то жизненно для нее важном, хотя и неясном.

— Может, он еще жив, — сказала она явно не то, что хотела, но ей нужен был знак, непременно, неотвратимо. — Умоляю тебя, Павел, внеси его.

Он, казалось, открыл уже рот, чтобы согласиться. Вроде хотел крикнуть, хотя стоял от нее так близко, что она чувствовала его дыхание.