Генчо Стоев - Цена золота. Возвращение

— Сефер! — крикнул он, и арнаут отозвался где-то под ней, у лестницы. Она хотела объяснить Павлу, что, если тело внесет другой, все потеряет смысл, но услышала невероятный приказ:

— Тащи ее вниз!

— Слезай, — сказал снизу Сефер.

Он пробормотал еще что-то неясное, недосказанное и замолчал. А Павел внезапно весь подался в сторону: и телом, и головой, и слухом.

— Начинается, слышите? — сказал он.

Она тоже услышала новые, далекие выстрелы. Совсем не те, что звучали в подвале и у ограды, они тонко и призрачно пели в ночи.

— Начинается! — повторил Павел. — Наконец-то! Это наши, Сефер. Офицеры!

— Слышу, — ответил снизу арнаут. — Видать, будут прорываться.

Что еще сказал Павел, она не услышала. Что-то рвануло ее назад и вниз. Две сильные мужские руки сжали ее под грудью. Она почувствовала боль — и там, и в кончиках пальцев, сорванных с края лаза. Но не вскрикнула. Арнауту было приказано стащить ее вниз, и она позволила ему это сделать. Сжала зубы она и тогда, когда затрещала и разорвалась суконная юбка — Сефер наступил на подол. Не сопротивляясь, она дала сильным рукам пронести себя по знакомым уже закоулкам подвала.

Сефер донес ее до мешков, и она почувствовала, что от него исходит тот же запах овечьей шерсти. Ноги ее коснулись земли, а он все держал ладонь между ее плечом и грудью, потом медленно толкнул ее на мешки, и она упала туда, где ей предстояло снова ждать. Арнаут стал пятиться — ему нужно было идти стрелять из этих опасных окон, но он не спешил; будто только сейчас он увидел ее впервые; именно здесь, в кромешной тьме; и будто бы любовался ею.

Она попыталась поправить юбку.

За оградой было все так же тихо. Сефер выстрелил, показывая, что он на своем месте, но с улицы не ответили. Все явственнее слышалась далекая стрельба, про которую сказали, что это свои — офицеры, и что они будут прорываться… Наверху заскрипела лестница, ведущая на второй этаж — наверное, Павел решил подняться и посмотреть сверху, как будет разворачиваться бой.

Она не знала, когда и каким образом он заручился поддержкой, и не понимала, почему эти люди князя готовы за него умереть. Ведь им нельзя было заплатить алтынами, да и ясно было, что без новых жертв не обойтись. При таком обороте событий Павел должен был уцелеть, победить и на этот раз; но в том, какой ценой доставалась ему победа, была несправедливость — такая же несправедливость, как и в том, что ее стащили с лестницы.

А у ограды все было тихо — может, главные силы нападавших были брошены против офицеров. Оставшись без дела, Сефер снова присел на корточки возле стены и принялся высекать искру. Он растворился во тьме, слился с камнем. Марина тоже, казалось, увидела его впервые. Цигарка вспыхивала, каждый раз выхватывая из темноты новую трагическую, незаметную раньше черту. Излом его бровей, излом рта и раньше, в дороге, напоминали об убийствах и смерти, но сейчас они равняли его с участью борцов. «Боже мой, — подумала она, — ведь это кощунство! Кощунство с моей стороны, не с его. Но разве я виновата, ведь я впервые вижу все это своими глазами».

— Сефер, — неожиданно сказала она и умолкла. Слова рождались сами собой, необдуманные. Она прогнала их. Но цигарка в глубине подвала в ответ вспыхнула:

— Чего тебе, барышня?.. Воды? — спросил он.

— Может, тот человек еще жив, а, Сефер? — Она начала и уже не могла остановиться, да и не хотела. Смешанное чувство вины — что она делает что-то запретное, и радости — что нашла в себе силы нарушить запрет, толкали ее дальше: «Ну и пусть, ну и пусть…» — Я слышала, как он сказал вот здесь, совсем рядом, под этим окошком: «Как же так? Разве можно?..»

Она говорила и видела, что цигарка Сефера вспыхивает теперь лихорадочно.

— Может, оно и так, — ответил арнаут. — Но теперь-то он, верно, больше ни о чем не спрашивает. Он был хорошей мишенью, значит пуля угодила в середину.

— Тихо!.. — прервала его Марина и сама затаила дыхание. — Вот, слышишь, опять…

Она ничего не слышала и не верила, что в теле, лежащем сейчас во дворе, сохранилась хоть капля жизни. Но всей своей юной душой сознавала, что такая суровость к жертвам лишает смысла любое доброе дело и рано или поздно сводит на нет любую победу.

— Я не брался его стеречь, мне за это не плачено… — Цигарка всплыла наверх, огонек, прижатый пальцем к стене, рассыпался мелкими искрами. — Да и поздно уже… Но уж…

Будто эти слова предназначались не для Марины; будто он оправдывался перед самим собой за бесполезность того, что собирался сделать. Но его уже не было подле окна. Где-то стукнула щеколда, верно, у двери, ведущей во двор. Она ждала, затаив дыхание, гордая своей властью, вся превратившись в слух и воображение; и взгляд ее снова проник сквозь стену; и она увидела, как Сефер ползет по каменным плитам, и услышала, как шурша трется о камень сукно.

Но по-настоящему она услышала только выстрел. Где-то сухо треснуло; в ту же секунду прожужжала пуля у того самого окна, рядом с трупом, и взвизгнула — угодила в камень. И еще протрещали два выстрела. Но на этот раз пули издали стон. Все там же, возле окна.

Марина похолодела; и рот раскрылся для крика; но ладонь опередила крик; он, немой, понесся через все ее существо, пронизал каждую клетку, крик грешный и тайный, потому что относился он не к Павлу. Эхо его не смолкло и когда она вскочила с мешка; он гремел в лабиринте подвала и когда ее пальцы нащупывали брод. Она хотела найти дверь, ведущую во двор, ведущую к опасности, к людям, которые сейчас, быть может, нуждались в ее помощи. Наконец, по холодной ночной струе, ударившей ей в лицо, она определила, куда следует идти.

Она увидела наверху дверной проем, он был темнее и тверже самой стены — ведь Марина осталась одна, ей одной предстояло шагнуть в потустороннюю тишину, к людям уже потустороннего мира. К выстрелам в эту ночь она уже почти привыкла, но к потустороннему — нет. Стоя в каменной раме, словно замурованная во мраке, она со страхом поняла, как далека она от всего, что здесь происходит, от всех этих мужчин — больших и маленьких, своих и чужих, живых и мертвых. Но она сказала себе: «Марина Тодорова Кирякова — дочь Тодора Кирякова, идите же!» — и уже ступила на ступеньку, ведущую к выходу, когда наверху, на каменном пороге, возникла шапочка арнаута; потом — его плечо, и тяжелая ноша за спиной.

— Уйди! — выдохнув, простонал он.

— Неси на мешки, — сказала Марина.

— Уйди! — повелительно крикнул он, и оба тела ринулись вниз на камень, к ногам Марины, опередив очередной выстрел.

— На мешки! — повторила она, ощупью отыскивая обратную дорогу. — Попросим свечу, и я велю согреть воду.

— Уйди, говорят! — простонал он ей вслед. — Хозяин у меня один.