Генчо Стоев - Цена золота. Возвращение

— Да не преступники, а глупцы! — ответил адъютант. — И какая риторика, когда все предельно ясно.

— Действительно, ясно! — подтвердил судья. И снова почувствовал внутреннюю дрожь, сознавая, что тем, другим, не нужны ни слова, ни истина. И добавил: — Благодарю. Вы убедили меня, что для защиты конституции нам нужно побольше ружей. А теперь скажите все так же откровенно, что вы сделали с поручиком Мирским?

— Ну, если откровенно, — отвечал тот, — извольте… Но прежде ответьте, неужто вам действительно так дорога конституция? Именно эта?

Ночь снова притихла; ветер устал мести и проветривать.

Именно эта? Нет. Нет. Рука судьи невольно поднялась и как бы легла на кожаный переплет. Он вершил правосудие каждый день и здесь, на мосту, как в зале суда, сказал: «Нет!» Сказал это громко, как клятву.

— Вы… — адъютант впервые не мог подобрать слова, — вы в состоянии аффекта! Ваши слова — результат слабых нервов, а не убеждений. Слабые нервы! Перед судом…

— Перед вами…

— Да, адъютантом Его Высочества. Перед Его Высочеством!

— Так или иначе, он тебе ответил! — вмешались офицеры. — Так что же с Мирским?

— С Мирским?.. Боюсь, что ничего нового не могу вам сообщить, господа…

И опять зашумели прибрежные тополя, темное жерло внизу, под ногами, засвистело, заухало; постепенно эти звуки подчинялись какому-то ритму, в них как будто прорезался человеческий голос — бас неясного тембра уговаривал и грозил. Судья тряхнул головой.

Но и впрямь послышались голоса.

Слова долетали со стороны постоялого двора. Там смутно различимая шеренга мужчин слушала гвардейского офицера. Он пускал коня то вправо, то влево; слова его быстро редели и наконец иссякли, а колонна, повинуясь ему, вышла на дорогу и двинулась к мосту.

— Вот, — сказал адъютант, — там договорились! Впрочем, и у нас споры окончены. Остается освободить мост, господа, и следовать за мной. Вы знаете, что вы арестованы… — Он говорил, а колонна тем временем приближалась.

— Остановите их! — сказал судья, пристально глядя в подножие каменной дуги.

— Нет. Поговорили и хватит!.. Я проявил сочувствие… Мог ведь и без разговоров, без церемоний.

— И давно оказались бы в реке. Остановите их!

— Зачем? Они просто возвращаются в казарму. Все кончено. Вы свое дело сделали.

— Они не сумели добиться своего силой оружия, не смогут и с вашей помощью. Мы еще живы.

— Но я повторяю, вы свое дело сделали! Теперь о господине Хадживраневе будет заботиться княжеская охрана!

— Разве охрана уже здесь? Мы ее вызвали, мы и встретим… Остановите их!

— А как они попадут на тот берег?

— Вброд! — ответил судья. — Метрах в двухстах есть мелководье. Да даже если бы не было! Я, что ли, должен о них думать! Их-то вы вешать не собираетесь…

Он замолчал; слышно было, как за спиной шепотом переговариваются офицеры, залегают вдоль парапета, как звякают обоймы, щелкают затворы. «Давай, Лошак, не тяни! Ты их остановишь или мы? И не хватайся за кобуру!» — «Моя власть не в кобуре, идиот!» — «Прикажи им свернуть, Лошак!»

Вместо ответа адъютант выхватил повод, поднял ногу к стремени, — оно в темноте увернулось, потом подбросило его кверху — и, вскочив в седло, рванул с места. Вслед ему крикнули: «Стой, Лошак! Стрелять будем! Стой!» Но он будто не слышал и уже перевалил через дугу — сначала исчезли ноги коня, потом его круп. Продолжали подскакивать только расшитая позументом фуражка да порыжевшие во мраке плечи. Никто не стал в них целиться.

А колонна все приближалась. Потом вместе с другим гвардейцем замерла, резко свернула в сторону и медленно зашагала вдоль берега. Когда она вошла в редкие заросли ракитника, они погустели и как бы тоже зашагали к броду.

Офицеры еще следили за тем берегом — вниз по течению — и не заметили, как вернулся Кардашев; судья машинально принял поводья, лишь потом осознав, что смертельно боится лошади: точнее, боится стоять, протянув руку к ее зубам; отец его вот так лишился большого пальца — оттого, может, и умер. «Тут, господа, никуда не убежать, — сказал адъютант, — ни мне, ни вам; наша встреча не случайна; и наши противоречия; и ваша дерзость; и все вытекающие отсюда последствия». — «Это так, — согласился мысленно судья, — и убежишь, сам же потом вернешься; однако меня собираются повесить, а я боюсь за какой-то палец…»

Он был еще мальчиком, когда его отец, портной, у него на глазах собирался слезть с того злополучного жеребца. Он часто ездил по окрестным селам на свадьбы и престольные праздники — богатырского сложения, всегда разодетый, весь в позументах; потом из сел приезжали заказчики, привозили сукно в переметных сумах, просили и им сшить такой же наряд. В тот раз отец, подъехав к дому, собирался слезть с лошади; неожиданно лошадь эта — жеребец, — с силой мотнув головой вверх, сдернула его с седла. Отец не закричал; подчинился; рванулся следом за лошадиной мордой с крупными оскаленными зубами. Зубы эти были в крови и что-то тоже кровавое — будто красный позумент — тянулось к отцовской ладони. Отец глянул и только тут закричал. Жеребец не откусил ему палец, а вырвал его как бы с корнем. Потом отец обернулся, увидел, что рядом дети, весь сжался от какого-то неясного мужского стыда и велел им убираться к чертовой матери. Жеребец вскоре перестал быть жеребцом, но и отец после этого изменился — что за портной без большого пальца на правой руке? — сразу постарел; стал прихварывать. Вскоре он продал мастерскую, чтобы сын мог выучиться более надежному ремеслу.

— Так где бы мне лучше увидеться с господином Хадживраневым? Здесь, на мосту, или там? — спросил адъютант. — Сегодня ему предстоит встреча с Его Высочеством. Что бы с вами ни случилось, вы должны радоваться, господа.

— Да, долгожданная встреча! — прервал свое молчание судья. — Хадживранев только о ней и мечтает. И мы этой ночью поспособствовали тому, чтоб она состоялась. Нам, наверно, дадут ордена?

— Какие предпочитаете? Самые высокие надевают на шею… Они возвышают над толпой — на метр, а то и на два.

Судья не ответил. И удивился, что все еще держит чужие поводья. Темные бархатные губы шевелились у него над самым ухом, оголив розоватые зубы. Судья отпрянул и увидел свою ладонь, узлом сплетавшуюся с поводьями, большой палец и черный рукав — непомерно длинный и вдруг посветлевший, со следами лишайника.

— Примите поводья! — сказал он резко.

Уже светало. Серая шерсть коня залоснилась, заблестел галун на вороте и красных плечах мундира; новая кривая усмешка сияла на смуглом, красивом лице — свежевыбритом, резаном-недорезаном.

— Вы, никак, лошадей боитесь?

— Угадали, — ответил судья и бросил поводья.

Конь вздрогнул. Кардашев шагнул вперед, но судья хлопнул ладонью по серому конскому боку и с силой ткнул в него большим пальцем. Пришпоренный таким образом конь взвился и понес. «Улю-лю!» — крикнул ему вслед судья.