Генчо Стоев - Цена золота. Возвращение

Судья наклонился над трупом — может быть, хотел установить личность убитого, — но вместо документов вытащил у него из кармана пистолет.

— Кажется, неплохой пистолет, — сказал он. — У вас такой же?

— Дай сюда! — отозвался Павел. — Дай!

— Зачем? Вы не хотите, чтобы я стрелял?

— Вот именно. Дай! — Ему хотелось, чтобы молодой человек остался жить. — Да, пистолет неплохой, но он останется у меня. Вы и муфтий покинете постоялый двор.

— Ради бога! — взмолился судья. Казалось, он готов был упасть на колени. Неужели же мне идти домой?.. Спать, пока вы здесь!.. А завтра снова заниматься рассмотрением дел о разделе имущества, мирить поссорившихся братьев именем Его Высочества! А потом пить в этой уцелевшей корчме с новыми торговцами, разбирающимися в свиньях? Зная при этом, что здесь погиб последний борец за свободу — без меня, будто меня и на свете не было… Спокойно возвращаться домой и засыпать, а утром приниматься за новые тяжбы… и так всю жизнь… Прошу вас, предоставьте мне лучшую участь!

Павел потер лоб. Ему показалось, что этот красивый молодой человек сохранился от прежних апостольских времен. Такие, но менее романтичные, вставали теперь под новые знамена, делались министрами в Софии и ссылали романтиков в далекие пограничные городки на веки вечные, да, именно в такие, пограничные, именно на веки вечные!.. Впрочем, судья сам упоминал, что виделся сегодня с каким-то полковым врачом. Этот врач наверняка такой же отверженный, как он; и таких здесь, верно, немало.

— Мне кажется, — сказал Павел, — что именно в такие городки высылают офицеров, нежелательных при дворе, опасных. Их при этом понижают в чине?

— Таких здесь много. А понижение двойное: и в чине, и в состоянии духа. Здесь, на этой скучной, отвратительной границе, они начинают тосковать по Софии — такой, какая она есть. Обозлены только новички.

— И сколько у вас таких друзей?

— Настоящих — человек пять. Но скоро их станет еще меньше, господин Хадживранев.

— То-то и оно, — сказал Павел. Он шагнул к молодому человеку и положил руку на его худое плечо. — Так не будем лишать их того, кто поддерживает в них жар души. Такие люди, как вы, будут нужны и в будущем. Их очень мало, а спрос будет большим.

— Разрешите мне…

— Нет! — отрезал Павел. — Не разрешаю. Муфтий продолжит путь невредимым. Димитро знает свое дело, он не тронет его…

— А я, я, господин Хадживранев!

— Вы… Гм… Вы? Если вам не хочется спать, идите на телеграф! Известите канцелярию двора об этом инциденте. И некоторые газеты тоже. Да, в том смысле, что гарнизон и Димитро нарушают волю монарха. Неплохо было бы, и если бы ваши друзья-офицеры направились сюда… Просто так, конечно, — выпить в корчму… Да… А Димитро их не пустит. И таким образом развяжет им руки. Я со своей стороны… Мы продержимся долго, даже если ваши друзья не согласятся…

— Да что вы! — воскликнул молодой человек. — Это же будет самая осмысленная, самая веселая ночь в нашей жизни!

— Ну и отлично! Но и они должны быть веселыми. И дерзкими! А у ворот скажете, что я убит. Мол, застрелил какой-то торговец. Не возражайте! Это приказ. Еще скажете, что торговцы не хотят открывать ворота, потому что боятся за свою мошну. А арнауты будут отбиваться, поскольку опасаются расплаты за пролитую кровь.

Павел снял ладонь с высокого, худого плеча. Молодой человек смотрел на него восторженным синим взглядом и, казалось, готов был крикнуть: «Именно это и нужно! Это так просто, почему вы раньше не сказали?! Простите, но вы даже не подозреваете, насколько это умно, не понимаете, что уже спасены! Боже мой, господин Хадживранев!»

Муфтий поднялся из-за стола и ждал в нетерпении.

— Хозяин! — крикнул Павел.

— Я здесь, господин Хадживранев! Все слышал и все понял. Одобряю, но не смею подойти. Вы ведь не понимаете шуток.

— Это верно. Зажги фонарь… Постой! Сначала в темноте крикнешь, что Хадживранева убили, что ты должен зажечь фонарь, чтобы судья и муфтий могли выйти. Все. Давай!

— Боюсь.

— Ты знаешь, что бояться ты должен меня!

Хозяин потихоньку открыл дверь и притаился за ней, пережидая. Его поприветствовали — как топором рубанули. На голову ему посыпались щепки, и верхний край двери повис, как надрубленный. Второй выстрел тоже пришелся высоко — самая важная точка двери явно была пока недосягаема. Хозяин присел и сполз вниз по лестнице, потом со двора долетел его неожиданно бодрый и ясный голос:

— Патриоты! Патриоты! Именем князя, нашего князя…

Выстрелы смолкли. Кто-то крикнул, чтобы он говорил, если есть, что сказать, и прятался, а он отвечал, что прятаться больше незачем, потому как Хадживранев убит, а подробности они узнают от судьи — он сейчас выйдет с фонарем. С ним выйдет и муфтий софийских мечетей — княжеский курьер. На улице поднялся галдеж, видно, там не ожидали таких вестей. Слышались голоса: «Как?», «Кто?», «Когда?»…

— Судья скажет, — закончил свою миссию корчмарь. И шагнул обратно через порог — уже во весь рост, довольный собой.

На улице продолжали галдеть. Внутри, у стойки, поднялась крышка подвала, оттуда показались голова и пистолет Сефера. Пистолет ощупал людей, увидел господина своего живым и невредимым, с оружием в руках, — и вместе с головой снова исчез в подвале.

А судья с фонарем в руке стоял возле Павла — подыскивая прощальные слова. Вместо них он уронил тихую слезу и, не вытирая ее, направился к двери. На пороге обернулся, обвел взглядом корчму, столы, людей и произнес:

— Я имел счастье видеть все приметы нашей истории: и мужество, и предательство, и победу. И главное — вас, господин Хадживранев, преемника великого…

— Если вы поторопитесь, у нас будет шанс снова свидеться! — прервал его Павел. — В добрый час!

Он никаким преемником не был — ничего великого не унаследовал, разве что отцовское богатство. Никто никогда не требовал, чтобы он стал вождем… Но случилось так, что он остался жив среди стольких смертей; что сила и хитрость его рода, получившие столь трагическую закалку в его душе, сделали его спокойным и быстрым на решения, мудрым и суровым, и, по крайней мере, все еще — недосягаемым. Иной раз ему хотелось верить, что он рожден под счастливой звездой; что какая-то неземная, недоступная человеческому уму сила его бережет; но трезвый рассудок тотчас ему напоминал, как он запирал дверь за дверью в своем родном доме; как задыхаясь бежал к Тымрышу; как набивал карманы собственным золотом, будто вор; как сегодня его дважды застрелили — на мосту через Марицу и в то же время на бахче; как вываляли здесь, на полу. «Мой френч!» — вспомнил он и перевернул рукав. На локте было пятно — жирное и грязное. А спина, наверное, и того хуже. Но важно, что там, внизу, он больше думал о френче, чем о смерти. А это уже неплохо! Это, наверное, что-то значило.