Генчо Стоев - Цена золота. Возвращение

— Так ты говоришь, по наследству? — спросил толстяк в ту самую минуту, когда в корчме прожужжала новая пуля, на этот раз влетевшая рикошетом.

— Вот именно, — подтвердил судья. — И по призванию тоже!

— Значит, я знаю толк в свиньях? — быстро переспросил толстяк. — И умею с ними справляться? Хозяин, помогай! — крикнул он.

И Павел полетел на пол. Он слишком поздно увидел над собой белый передник хозяина, все это время наверняка стоявшего наготове у него за спиной. Толстяк не посмел бы напасть один. Хозяин был грузным, тяжелым; и, уже лежа на полу, Павел почувствовал на лице мокрый рукав и мокрый край рубахи; его шибануло запахом вина и ракии; потом он почувствовал на своей шее чужие пальцы — они прекратили доступ воздуху, запахам; его колотили затылком о масляный пол. «Мой френч!» — подумал он, елозя руками по полу и пытаясь подняться. «Как я в нем… с такими пятнами!»

— За народ, значит, — хрипел над ним хозяин, — за народ… Если так, то зачем меня под поджог подводишь? Умри, как Петлешков {67} — тогда я тебя признаю…

Еще что-то говорилось, но уже в стороне; опрокинулся стол; зазвенело стекло — видно толстяк повалил судью. Если и были люди за другими столами, верно, сидели оцепенев, как муфтий. «Муфтий, муфтий; куда же я теперь в таком френче?» Но еще немного, и грудь его разорвется — твердое колено корчмаря подпирало ее снизу, и все, что было съедено и выпито за этот вечер, подкатило к сердцу. Он осознал, что еще миг — и не останется больше ни тяжести, ни боли, ни стыда. Правая ладонь, перестав елозить по полу, переместилась к карману — плавно, чтобы никто не заметил; он нащупал рукоятку пистолета, и та как будто сказала: «Не бойся, я тебе верна. Будет так, как решишь…» К телу прихлынули силы. Казалось, пистолет сам приподнял кисть руки и сам обрушился на висок корчмаря. Пальцы, сжимавшие горло, ослабли. Рукоятка снова занесла его руку и снова обрушила ее на висок. Корчмарь испустил вздох и медленно опустил голову на грудь Павла, будто хотел его обнять…

Он еще лежал безмолвно на груди Павла, другая пара на полу тоже притихла. Сквозь треск выстрелов внутрь долетали короткие возгласы: не призывы сдаваться и не ругательства, а команды, выкрикиваемые единым духом — между выстрелом, перебежкой и новым выстрелом; и топот ног был слышен; и чья-то круглая тихая тень замаячила над хозяином; круглая и тихая, готовая к прыжку. Тяжесть, навалившаяся на Павла, снова приобрела прежний запах, но он не отбросил ее в сторону, а только глубоко вдохнул этот запах, благодарный за то, что она его прикрывает. И снова вдохнул всей грудью, словно этот последний глоток мокрого проспиртованного воздуха был нужен ему для вечности. Тень приблизилась, нависла темной массой над белым передником, — и рука Павла выстрелила снизу сама. Он не почувствовал уверенности и хотел еще раз нажать на курок, но тень повалилась — на колени, на локти — и уткнулась лицом в пол. В двух-трех пядях от головы Павла. Нежданная смерть наконец-то сблизила их. Растопыренные пальцы разжатой ладони подрагивали. Павел ощутил их теплое прикосновение, в них не было оружия, они как бы говорили: «Не бойтесь, не бойтесь… Просто час встречи был неудачно выбран».

— Господин Хадживранев, господин… — бормотал бывший офицер.

Павел скинул тело хозяина и сел на корточки.

— Простите, но лампу зажечь не могу. Сами понимаете…

— Я человек военный, господин Хадживранев, и не позволил бы… Мы под обстрелом.

— Вот именно, — ответил Павел. — Но я хотел бы вам помочь, господин… Простите, я стрелял в вас, но не знаю даже вашего имени.

— Мое имя ничего не говорит, господин Хадживранев, таким оно и останется. Я был надеждой семьи, но так ничего и не смог для нее сделать. Потом, по документам, узнаете мою фамилию.

— Если останусь жив.

— Я же сказал, что вы-то останетесь! Вот, меня не будет, а вы…

— Но, кроме того, вы сказали, что не станете поднимать на меня руку. Зачем вы это сделали? Сделали все возможное, чтобы предсказание ваше сбылось!

— Я не поднимал на вас руку, вот — мой пистолет лежит в кармане. Я не думал вас убивать, хотел только связать, чтобы избежать излишних жертв.

— Связать и выдать тем, кто за воротами?

— Это не было бы предательством! Они бы не стали стрелять в связанного Хадживранева. В бою, при равных шансах, да, естественно, но так!.. У них бы рука не поднялась… Как и моя…

— Сегодня на мосту меня застрелили без боя!

— Там… там… — раненый все чаще умолкал и сплевывал. — Мерси, я не нуждаюсь в платке… это не кровь. Рана, кажется, брюшная… На мосту они рассчитывали сойти за разбойников, а здесь… здесь…

— Здесь — за патриотов, — сказал Павел.

— Что бы они ни сделали, хотят они того или нет, вам бы достались и мученический венец и слава.

— Как все просто… — тихо сказал Павел и ему и себе. — Как просто все и красиво. А я — дурак — бегу от своего счастья… Господин… Эй, господин! — он потряс толстяка за плечо, потому что тот снова уткнулся носом в пол.

— Мерси… рана брюшная… платок не нужен.

— Эй, придите в себя! — сказал Павел и снова потормошил его за плечо. — Послушайте! Священника здесь нет. И если вы хотите исповедаться…

— Спасибо… Моя душа не знала греха… предательства… ни когда я служил… ни в эту ночь. Сыном клянусь! Могу ли я вас попросить…

— Да!

— У меня сын, господин Хадживранев… Сделайте для него что-нибудь. Хотел бы, офицером… в Петербург.

Его опять начало рвать, и Павел отвернулся. Хозяин сидел позади него на полу, будто задумавшись. Между ножками перевернутого стола торчал силуэт судьи с белой петлей на шее.

— Браво! — сказал ему Павел. — Вы, кажется, невредимы!

— Так точно, — подтвердил судья. — Не помню, как я упал… Но с момента выстрела я все видел и могу свидетельствовать, что вы были вправе защищаться. Он жив?

Павел протянул было руку к плечу толстяка, но тотчас отдернул — его пронзила дрожь, идущая, казалось, оттуда. Он сжал зубы и двумя руками, все еще сидя на корточках, перевернул труп. Остекленевшие глаза отразили на мгновение квадраты звездного неба и уставились в деревянный потолок. Из мертвой груди вырвался запоздалый последний вздох.

Павел встал. У него не было недоброго чувства к этому человеку, и он дал себе слово в спокойный час узнать и его фамилию, и кто его близкие, и постараться сделать что-то для сына. «Жаль, что так получилось», — сказал он себе, но сожаления не почувствовал. Много жизней оборвалось у него на глазах — жизней отчаянных, вдохновенных, горестных и веселых, но эта была самой печальной из всех — она оборвалась не сейчас, не здесь, на этом постоялом дворе — а раньше, намного раньше, и бог знает где. И именно в этом была ее загадка — ее красота. Этот человек не был трусом — и храбро умер; не был он и бесчестен, как можно было бы предположить; он нападал не стреляя — подвергая себя смертельному риску. Он мог бы защищать постоялый двор лишь с малой долей этого риска, но о такой возможности он и не подумал; он поторопился связать человека, которого, по сути дела, уважал. «Но почему? — спросил себя Павел. — Так поступили бы тысячи испуганных людишек. Но он-то был человеком и храбрым и просвещенным. Почему же?»