Генчо Стоев - Цена золота. Возвращение

Павел и слышал и не слышал: имена, титулы, династии… старался только вовремя кивать в знак согласия; и не просто кивать, а с воодушевлением; воодушевлением, подобающим такому, как он, сановнику; и еще он старался улыбаться; улыбаться так, чтобы никто не понял, как больно, когда тебя потрошат. И ждал, когда же все это кончится, чтобы можно было уйти с глаз долой, скрыться в верхних комнатах — там, верно, тихо и есть чистые постели, — или в подвале, в полумраке, где Сефер и Кардашев, — месте, где уже пахнет кровью и заговором.

— Павел! Павел! — Женский голос прорезал пелену улыбок, жужжания и шарканья. Знакомый, тревожный женский голос. Павел остановился. Он не видел ее, но снова услышал: — Господа… Эскеленц… Павел!

Это, конечно же, была она, его Марина; еще красивее, чем в дороге, чем в подвале, среди мешков; в той же английской блузке с манжетами, той же длинной коричневой юбке — памятных Павлу по первой встрече, когда она, возникнув из струящейся занавеси, ступила в красное, золотое и черное того далекого южного дома.

Она и сейчас прошла сквозь занавес, но только человеческих фигур, и вступила в сочетание тех же цветов, однако ставших ему ненавистными в это утро. Она остановилась, может быть, ожидая, что ее отвергнут, но Павел молчал, вдыхая, впитывая ее; в глазах его была благодарность. И тогда она шагнула вперед, улыбаясь только ему, не сделав реверанса, не кивнув, не глянув даже в сторону князя.

— Не годится в одной рубашке, Павел! У тебя же все есть! — И подала ему тот, стамбульский, еще ни разу не надеванный редингот.

— О, это и есть мадемуазель Кирякова? Ваша пленница, мой друг? — сказал князь. — Вот счастливец, и здесь он баловень судьбы!

Марина высоко подняла редингот, и, надевая его, Павел почувствовал, как во всем его теле рождается новая уверенность. Князь продолжал восхищаться, а она поправила ворот, разгладила складку на его плече.

— Ты был великолепен! — шепнула она. — Я напрасно за тебя боялась.

— Теперь мне спокойнее! — ответил он, благодарный ей за этот милый обман.

«Как ей удалось — все видеть и слышать? Как сумела она незаметно проскользнуть наверх, туда, где дядюшка Слави оставил багаж, и без ключа открыть большой чемодан? Верно, ножом вспорола кожу, чтобы прикрыть броней, защитить своего израненного будущего супруга?..» Он непременно обо всем ее расспросит.

Марина кивнула ему и повернулась, чтобы идти. Яркий занавес из мужских фигур раздернулся вправо и влево, давая ей дорогу, и она легкой походкой — так, будто для нее это было привычное дело, — прошла вдоль шпалер из тишины и восторженного шепота; подошла к черному зияющему в полу квадрату и исчезла быстрей, чем явилась.

— Браво! Браво! — воскликнул князь. — Значит, в Стамбуле есть прекрасные портные? Значит, дорогой друг, вы думали о своем участии в большой политике? Но какова невеста? А? К черту всякий этикет! Господа дипломаты могли бы открыть в этом угнетавшемся веками народе еще одну черту — в случае необходимости он может обойтись без церемоний… Сюда… Прошу! Этот… представляет правительство Гогенцоллернов! Одна из моих бабок принадлежит к этому роду… Ну, кажется, достаточно!.. Хватит с них.

Кольцо вокруг снова сомкнулось. Они его разорвали, но наверх не пошли — будто оба забыли о своем прежнем намерении. И, что было еще более странно, оба, не сговариваясь, быстро повернули к зияющему черному лазу в подвал.

Хадживранев спустился первым и подал руку: «Осторожно, Ваше Высочество!..» Он не знал, зачем понадобилось князю спускаться вниз, но сам он, заслышав в глубине знакомые голоса, понял, что отныне они для него все на свете — и живительный дождь и живительный сок. Марина? Да, сейчас он ее сменит, пусть идет наверх, отдохнет. Сефер? Да, его нужно лечить, если потребуется — отвезти в лазарет. И, освободившись от суеты, от пустой болтовни, от тревог и даже от своей любви, Павел будет следовать за Кардашевым, слушаться его, — пока им по пути.

Он испытывал огромную нужду в этом красивом и циничном, умном и жестоком лице, в этих противоречивых чертах, спаянных воедино глубокой раной, безграничным честолюбием. Кроме стольких переживаний, кроме стольких горестей, кроме этой тягостной встречи с победителем Павлу Хадживраневу досталась сегодня и нежданная радость — он узнал, наконец, в чем оружие реванша.

Реальность этого оружия, его надежность зависели теперь от этого неизвестного капитана и от таких, как он, молодых людей… «За мной, Ваше Высочество… Я сюда уже спускался». — «О, вам еще надоест спускаться и подниматься! Не так ли?» — «Так, Ваше Высочество!» — ответил Павел и еще сильнее почувствовал необходимость увидеть Кардашева. Присутствие посторонних, разумеется, исключало какой-либо разговор, но он мог тоном, взглядом выразить свою готовность служить молодым — преданно и всецело. Беспрекословно.

Они уже прошли в помещение, заполненное мешками с овечьей шерстью. Врач стоял на коленях, склонясь над Сефером.

— Это и есть раненый? — спросил князь. — А здесь не слишком темно для осмотра?

— Да, это он, — кивнул Павел.

— Чтобы выслушать сердце, света достаточно. Ваше Высочество, — ответил врач, вставая с колен.

— Хорошо. Продолжайте.

— Надо перевезти его в лазарет — промыть рану, наложить повязку.

— Отвезите.

— Не хочет, Ваше Высочество! И носилки здесь и санитарная повозка, но он отказывается.

— С каких это пор вы слушаете раненых?

Врач не знал, что ответить. Хадживранев прошел вперед. Марина сидела в углу, почти растворенная сумерками. В светлом квадрате окна вырисовывался профиль Кардашева, более резкий, чем утром. Лицо, составленное из черно-белых теней — потухшие глаза и бесцветные губы, — казалось зловещим. «Таким ты мне нужен, таким», — подумал Хадживранев, с трудом оторвал от него взгляд, и обратился к арнауту.

— Сефер, тебе следует ехать. Раз доктор сказал…

— Никуда не поеду, — ответил тот.

— Тогда тебя вынесут!

— Только если пристрелят.

— Но почему?

— Пистолет при мне… И ты свой держи наготове. Я кончил…

И этих слов было слишком много. Он говорил с трудом, быть может, из последних сил. И уже привыкшими к темноте глазами Хадживранев увидел на белом сукне вороненую сталь пистолета. Теперь из того угла, где была Марина, доносилось до него тяжелое, прерывистое дыхание, доносился сдавленный стон обиды и горя. Темная догадка шевельнулась в груди у Павла и, как бывало обычно в такие минуты, рука сама скользнула вниз — туда, где надежной тяжестью должен был лежать пистолет, но в кармане было легко.

— Что случилось, господа? — спросил он. Врач отошел в сторону; голова Кардашева на светлом фоне окна была неподвижна. Он смотрел во двор; по освещенным губам пробежала дрожь и замерла в ране, растворилась во тьме. — Что здесь происходит?.. Господин адъютант?