Том Холт - Козлопеснь

♦

Вскоре после этого, как я уже рассказывал, Клеон был убит при Амфиполе, а спартанцы прислали мирное посольство. Возникали различные сложности и закавыки, но Никий, сын Никерата, взял переговоры в свои руки и заключил мир на пятьдесят лет на море и на суше — вскоре после того, как Аристофан завоевал первый приз на Дионисиях с пьесой «Мир» . Война, наконец, закончилась.

Когда был заключен мир, мне было двадцать один год и я был членом сословия всадников — как я не старался, мне не удавалось выжать более четырехсот шестидесяти мер из своих владений, а Солон по причинам, известным ему одному, установил входной порог в верхнее сословие в пятьсот мер — и скоро мне предстояло стать отцом. Я вполне мог рассчитывать на еще тридцать лет жизни или даже больше; члены моей семьи регулярно доживали до шестидесяти, а один двоюродный дедушка дотянул до восьмидесяти четырех, к огромной досаде своих детей. Ничего особенно необычного в том, что мужчина живет отдельно от жены, если может себе это позволить, не было, и помимо слухов я ничего не слышал ни о Федре, ни от нее. Я регулярно посылал ей деньги, но большую часть времени проводил в Паллене.

Дел здесь было столько, что у меня не оставалось времени на праздные мысли. Вы, возможно, заметили, что я всегда интересовался жизнью и временем диктатора Писистрата — сейчас в этом, разумеется, не страшно признаться даже публично — и встретив кого-нибудь, кто мог что-нибудь знать на эту тему, всегда старался его разговорить. Эти беседы в целом укрепляли мою веру в то, что в те времена афиняне обрабатывали гораздо больше Аттики, чем сейчас, благодаря субсидиям и поддержке диктатора. Выходило так, что я должен был выполнить программу Писистрата своими силами и вдохнуть жизнь в заброшенные земли, имея в своем распоряжении только ресурсы, обеспечиваемые моими собственными плодородными участками. Я понакупил и понанимал работников и принялся за горные склоны — за любое место, где находилось достаточно почвы, чтоб можно было испачкать ноготь.

Оглядываясь назад, эту затею легко признать абсурдной, но я был молод и только и искал, чего бы совершить, раз уж я повернулся к комедии спиной. Мы вырубали террасы там, где даже козы боялись показываться, соскребали почву в корзины и спускали на веревках к ее новому месту службы. Мы строили дамбы, подобные стенам Вавилона, только для того, чтобы побудить ничтожные струйки воды сочиться в требуемом направлении, но единственной влагой, достаточно регулярно орошавшей мою землю, был наш пот. До сих пор страшно вспомнить, сколько денег и припасов я потратил, пытаясь отвоевать несколько акров земли на склонах Парнаса и Гимета, но тогда я был полон решимости завершить начатое. В конце концов так и вышло — виноград и оливы были посажены, а мы получили наконец возможность присесть и насладиться зрелищем их увядания и гибели. Из двенадцати акров террас, выгрызенных нами на склонах гор, до наших дней дожили только четыре.

Пока я дурачился описанным образом, Федра родила ребенка — и после всех волнений это оказалась всего лишь девочка. Федра назвала ее Клеопатрой — «Папочкиной гордостью и радостью»; ее чувство юмора ничуть не улучшилось со временем — и отдала ее одной из женщин отца. Я не пришел посмотреть на нее, конечно; я по-прежнему считал, что ребенок не мой. Калликрат, однако, сходил к ней, прихватив маленький сундучок украшений из золота и лазурита, купленных на его собственные средства. Его жена была бесплодна, но он отказался разводиться с ней. Когда он в очередной раз пришел навестить меня, то не преминул рассказать, как похожа на меня маленькая Клеопатра, но я не хотел ничего знать и сказал, что он, вероятно, прав — такая же лысая, с идиотской ухмылкой и ужасной сыпью. Больше он ее не упоминал.

Только после смерти Клеона я обнаружил, что он использовал свое влияние, чтобы я не попадал в армейские списки. Я был совершенно потрясен, поскольку не мог измыслить ни одной причины, по которой у него могло возникнуть желание мне помочь. Конечно, время от времени я гадал, отчего меня призвали всего единожды, но списывал это на свою удачливость. Клеоним-Стервятник, однако, который и открыл мне правду при случайной встрече в Паллене, сказал — напротив, ты нравился Клеону, а кроме того, ты был единственным поэтом в Афинах, которого он мог хоть с какой-то вероятностью привлечь на свою сторону.

— То есть, разумеется, пока ты еще был поэтом, — сказал он, грея свои огромные руки у моего очага. — До того ужасного случая.

Я расхохотался — тогда это уже было легко.

— Выходит, он ошибался, — сказал я весело. — Никто не может быть прав всегда.

— Я не так в этом уверен, — ответил Клеоним. — Лично я считаю, что все комедиографы поголовно — грязь на лице земли, и чем раньше вы все окажетесь на серебряных рудниках, тем лучше. Но Клеон думал иначе. Ему нравилась комедия — он, бывало, говорил, что всякий раз, как его выставляют на посмешище, он получает еще несколько тысяч голосов, поскольку люди перестают рассматривать его как угрозу. Ну и сами себе дураки, конечно.

— Но он добился приговора Аристофану, — заметил я.

— Сдается мне, ты это одобрил.

— Убийство бы одобрил, да, — сказал я, подливая ему вина. — Приговор — нет. Это был ужасный поступок. Нечестивый.

— Что ж, — пробулькал Клеоним сквозь вино. — Все совершают ошибки. В любом случае, дело было не в шутках на его счет. Сын Филиппа связался с некоторыми чрезвычайно гнусными типами. Ну, ты знаешь — длинные волосы, отороченные овчиной сапоги для верховой езды, уроки ораторского искусства и краткие визиты в Спарту, когда никто не смотрит.

— Опять этот ваш Великий Заговор? Я полагал, что эта история придумана исключительно для Собрания.

— О да, о да, конечно, — печально сказал Клеоним. — Но мы отклоняемся от темы. Клеон думал, что ты хороший поэт, Эвполид, а разбираться в этих материях было его ремеслом. И ты можешь быть бездарным драматургом, а я — мерзким старикашкой. Но мне, как и Клеону, небезразлична демократия, юноша; если бы не такие подонки, как мы с ним, ты бы не руку тянул в Собрании, а слушал приказы царя, — он поставил чашу и наклонился вперед, как будто собирался навалиться на меня и раздавить.

— Ты нам должен, — сказал он, — как если бы эти твои новые поля были сплошь утыканы нашими закладными камнями. Не хочу, чтобы ты об этом забывал.

— Убирайся из моего дома, — произнес я неуверенно. Клеоним улыбнулся.

— Меня, бывало, вышвыривали и из домов получше этого, — добродушно ответил он и откинулся в кресле. — Я не угрожаю тебе, — продолжил он. — Будь это так, ты бы заметил, уж поверь мне. На самом деле я тебя подбадриваю. Начни писать снова — это все, о чем я прошу. Может быть, твои друзья еще увидят, как ты получишь хор.