Игорь Ефимов - Бунт континента

Гамильтон разложил на кровати все три шейных платка, украшавших его небольшой гардероб. Красный он отверг сразу — цвет британского военного мундира не мог понравиться слушателям. Синий был более уместен — форма нью-йоркской милиции, — но он сольется с цветом рубашки и создаст ощущение монотонности. Нет, лучше всего вот этот, со светло-бежевыми полосками, подаренный ему Китти Ливингстон к Рождеству.

Да, то, что семейство Ливингстонов пригрело его и ввело в круг своих знакомых, было большой удачей. Вильям Ливингстон, бывший нью-йорк-ский адвокат, а ныне — видный нью-джерсийский сквайр, за свою жизнь ввязывался в множество политических схваток, волновавших колонии. Как видный пресвитерианин он противодействовал растущему влиянию англиканской церкви, считал ее орудием усиления королевской власти. В борьбу против незаконного налогообложения кидался с такой безоглядной страстью, что газеты тори дали ему прозвище «нью-джерсийский донкихот». Ко-гда, несмотря на сопротивление пресвитериан, Королевский колледж все же был открыт в Нью-Йорке в 1754 году, Ливингстон с друзьями сумели создать Независимую библиотеку в Манхэттене. Именно там студент Гамильтон получил доступ к трудам Локка, Монтескье, Гоббса, Юма и других политических мыслителей.

Пробелы в своем образовании он ощущал болезненно. Но когда — где — он мог приобщиться к сокровищам мировой культуры? Отец оставил их, когда Александру было десять, его брату Джеймсу — двенадцать. Мать завела продовольственную лавку и в одиночку растила двух сыновей, но вскоре умерла, не дожив до сорока. В четырнадцать лет Александр поступил на службу в торговую фирму, снабжавшую владельцев сахарных плантаций на острове всем, что можно было привезти из Америки и Европы: хлебом, бревнами, мукой, порохом, рисом, рыболовными сетями, свининой, канатами, кукурузой, кирпичами, сидром, салом, виски. Это на складах «Бикмана и Кругера» Гамильтон научился мгновенно переводить в уме английские фунты в датские дукаты, испанские пиастры, голландские гульдены, немецкие талеры. И еще одной важной вещи он научился у прямодушных хозяев: вести дела абсолютно честно. Бикман и Кругер ценили это и доверяли ему настолько, что в какой-то момент на полгода оставили его управлять конторой самостоятельно.

Очень скоро капитаны судов, доставлявших заказанные товары, убедились, что шестнадцатилетний юнец не даст им спуску, что его не удастся ни обжулить, ни запугать. Как извивался тот датчанин, который выгрузил на причал три дюжины рабочих мулов и уверял, что кроме костей и кожи у несчастных тварей после долгого плавания без фуража все же сохранилось достаточно крепких мышц, чтобы тянуть повозку с грузом сахарного тростника. «Либо вы принимаете вдвое меньшую плату, — холодно сказал ему Александр, — либо можете скормить этих призраков акулам».

Был только один товар, торговля которым Гамильтону не давалась. Раз в год фирма принимала невольничий корабль и в газетах появлялось объявление: «Доставлены из Западной Африки триста рабов в превосходном состоянии. Аукцион состоится в следующий понедельник, во дворе фирмы „Бикман и Кругер“». В обязанности молодого клерка входило снабжать вновь прибывших продовольствием и водой, отделять истощенных и больных, организовывать охрану бараков. Для придания «товару» большей привлекательности невольников брили перед продажей и смазывали мышцы пальмовым маслом, чтобы кожа блестела на солнце.

Плантаторы на Антильских островах жили в постоянном страхе перед бунтом рабов. Были учреждены зверские наказания за любую попытку неповиновения. Поднимет руку, чтобы защититься от удара, — ее отрубят. Убежавшему первый раз отрубали ногу после поимки, убежавшему второй раз отрубали другую. Или надевали железный ошейник с шипами, направленными внутрь, чтобы ему невозможно было продираться сквозь кусты. Нападение на белого каралось повешением или обезглавливанием, но перед этим несчастного могли пытать раскаленными прутьями или кастрировать.

Дверь отворилась без стука, и Роберт Троп, отдуваясь, ввалился в комнату, швырнул квадратную студенческую шапочку в угол, повалился на свою кровать.

— Боже милосердный — за что?! Десять утра, а жара уже такая, что пиво закипает во рту. Вот увидишь, никто не явится на твой митинг — все уедут на океан купаться.

— Чем наливаться пивом с утра, засел бы лучше за Аристотеля. Говорят, что ректор Купер на экзамене каждого гоняет либо по «Логике», либо по «Политике». Ну-ка, скажи, какие есть три возможных вида власти в государстве?

На пухлом лице Тропа появилась сначала мина снисходительного презрения. Потом досада на тех, кто способен отравить беззаботное утро заковыристыми вопросами. Потом слабое усилие памяти прорезало лоб морщиной, но в тот же момент губы округлились радостной догадкой, и он пропищал, подражая голосу ректора:

— Есть только одна допустимая Господом, освященная форма власти: парламентская монархия! Да здравствует наш просвещенный и благонравный король, его величество Георг Третий, да продлит милосердный Бог его дни!

Гамильтон не умел сердиться на шутовство своего приятеля. Сколько раз оно выручало его, извлекало из колодца уныния, в который ему было свойственно проваливаться, порой без всякой причины. Наверное, администрация колледжа, помещая их в одну комнату, исходила из того, что оба они рано осиротели, были бедны, жили и учились на деньги благотворителей. Да, неизбежная ревность бедняка к богачу не могла возникнуть между ними. Однако сблизило их не это, а именно разница характеров. Они сошлись, как может сойтись рука с перчаткой, ключ — с замком.

Жизнь на острове Санта-Крус, все время в пестрой толпе, заполнявшей улицы портового города, с малолетства приучила Гамильтона настороженно приглядываться к каждому встреченному человеку: свой или чужой? Одежда, запах, голос, повадка — все таило скрытые черты, по которым можно было произвести этот важнейший отбор. Но в Америке встречные сбивали его с толку. Здесь было так много прилично одетых, чисто вымытых, вежливых людей, которые не сквернословили, не напивались, не расталкивали прохожих, не ковыряли пальцем в зубах, что он готов был всех принять за «своих». И каждый раз, когда всплывала неодолимая разница политических или религиозных пристрастий, он впадал в недоумение и растерянность.

Взять того же ректора Купера.

Поначалу Гамильтон был просто очарован его доброжелательностью, его ученостью, его стихами, его благоговением перед миром книг и произведений искусства. Программа колледжа, подготовленная им, включала изучение латыни и греческого, античной литературы, географии, истории, математики, философии и естественных наук. Строгий распорядок, учрежденный ректором для студентов, не вызывал у Гамильтона протеста. Не разрешалось играть в карты и кости, напиваться, гулять с дамами легкого поведения, заполнявшими по вечерам соседние улицы, и тем более приводить их на территорию кампуса. Сторож у входной калитки запирал ее в десять вечера и докладывал Куперу о всех опоздавших. Александр не видел ничего плохого и в том, что религиозное рвение студентов считалось обязательным условием, и еже-дневно молился в англиканской церкви.