Любовь Овсянникова - Эхо вечности. Книга 1. Москва–Багдад

Но если бы он знал, как вовремя сказал свои прекрасные слова! С какой благодарностью откликнулось на них сердце самого Дария Глебовича! Он бы понял, что без всяких шуток оказал своему врачу исцеляющую помощь.

Скоро Пушкина попросили читать. И он выбрал поэму «Полтава», хотя она уже почти год большими кусками читалась в обществе. Может, кто-то из присутствующих ее заказал заранее, хотел еще раз услышать, а может, у самого Пушкина была такая потребность. Кто знает.

При первых звуках пушкинского голоса, декламирующего свое великое произведение, Гордей замер. Ему хотелось прикрыть глаза, чтобы лучше представлять картины, разворачивающиеся в стихах, но и на Пушкина хотелось смотреть. Весь облик этого необычного с виду гения, его голос и смысл читаемого создавали одно невероятное явление, нечто мировое, что следовало видеть, впитывать всеми центрами восприятий, чтобы запомнить на всю жизнь. Он обязательно воспроизведет этот миг своим детям и внукам! Надо все-все запомнить, все складки пушкинского костюма... А главное — его горение, интонации, логические ударения. И эти молнии в глазах — для них надо найти слова, чтобы описать предельно точно и в этих фразах пронести через века.

Улавливая в поэме переливы народных песен, сказочных мотивов, известных еще от мамы, Гордей интуитивно, пребывая сознанием где-то в стороне, замечал, что Пушкин использовал тут молдавские предания, народные украинские песни и думы. Сущность молодого слушателя составлял восторг: вот к чему был причастен отец, в молодую пору видевший Пушкина! Вот что носил в себе выдающийся поэт, когда болел и говорил о купании в Днепре при встрече с лекарем Дарием Глебовичем. Вот что зрело в нем, когда он носился по цветущим лугам и проказничал, когда запредельно шутил и простужался на свежих ветрах! Это чудо какое-то, чудо вселенское — и он, маленький Гордей, его вдыхает и им проникается всем умом, всей разросшейся до гигантских размеров душой.

Потом Александр Сергеевич читал новые куски «Евгения Онегина», которым не заслушаться было нельзя. Но все же впечатление от этого произведения было скорее умильным, чем очень сильным. Похождениям Онегина, его физическому пресыщению, а позже прозрениям ума сочувствовать не хотелось — просто это была не та тема для подростка. С гораздо большим вниманием он слушал стихотворение «Пророк», особенно потрясало окончание, слова Бога, сказанные поэту:

"Восстань, пророк, и виждь, и внемли,

Исполнись волею моей

И, обходя моря и земли,

Глаголом жги сердца людей."

Завороженно Гордей повторил про себя последнюю строку, и мороз прошел от нее по всей коже. Он посмотрел на свою руку и отметил, что кожа на ней изменилась, взялась бугорками, словно его сковал настоящий мороз. Сколько страсти Пушкин вложил в эти сроки, являющиеся ответом на неожиданно суровые события, последовавшие за восстанием декабристов, многие из которых были его друзьями. Так много времени прошло с тех пор, а он все еще кипит и переосмысливает тот свой опыт, тот отрезок жизни — думал Гордей. И тут его проняло настоящее сочувствие к Александру Сергеевичу, потому что жить все время на пике таких волнений было невозможно. А он жил!

Гордей сказал об этом отцу, незаметно прошептав на ухо, потому что терпеть наплыв эмоций не мог.

— Тебе кажется, что четыре года — это большой срок, — ответил отец. — Это свойство отрочества. На самом деле... для взрослого человека прошли мгновения.

— Но разве можно было не отреагировать на другие события. Они ведь были после восстания?

— Были, конечно. Таков поэт! Нам, дружок, не понять.

Далее Пушкин читал отрывки из романа «Арап Петра Великого», и это произвело неизгладимое впечатление на притихших слушателей. Это была какая-то новая проза, великолепная, умная, строгая. Неизвестно было, что преодолел в себе великий поэт, какой переворот совершил с русским языком, но заговорил он тут не замшелым, салонным и манерным слогом. Его язык в романе был просветителем и бойцом, ведущим тех, кто им владеет, в новое время, к новым берегам, в жизнь с новыми идеалами. Время, казалось, остановилось, и всем хотелось, чтобы замечательный момент, который они переживали, продолжался долго-долго.

Но пора пришла дать покой душе великого творца. И общество обратилось к танцам.

Все он правильно сделал, — думал Дарий Глебович, итожа поездку в Петербург, попав после этих событий домой, — действительно, Гордей увлекся творчеством Пушкина, начал изучать его, да и он сам как бы заново открыл для себя великого поэта, в чем, конечно, сказалось их личное знакомство. Но от мысли о поездке с отцом парень не отказался. Даже наоборот!

Хорошо взвесив риск, поговорив о предыдущих поездках с теми, кто в них участвовал, Дарий Глебович решил взять сына с собой, на самом деле он ведь не ребенок уже, а вдумчивый отрок, почти юноша. Вон Петр Алексеевич Моссаль тоже, поди, первый раз отроком ездил с дядей. И ничего! В конце концов, целью поездки является то, чтобы развеяться, а не дела; дела он себе придумал. А зато их с сыном на свете только двое родных людей, так что не стоит расставаться хотя бы на неделю, не то, что на семь месяцев. А если, даст Бог, они успеют возвратиться раньше, то и в гимназии все прекрасно устроится.

С тем и поехали, в последнюю минуту догадавшись взять с собой в качестве помощника некоего Василия Григорьевича Зубова, молодого человека всего лет восемнадцати от роду — Гордеевого гувернера, шустренького и любознательного, готового к любым подвигам.

Им Дарий Глебович теперь, после потери жены, особенно дорожил, потому что тот был ее находкой и протеже. Незабвенная Елизавета Кирилловна любила молодежь и помогала ей в добрых делах, а потому достойных ее представителей пыталась вытащить наверх, сколько могла по своим силам. Познакомилась она с Зубовым без рекомендаций — просто открыла его, как открывают новые планеты, где-то в университетских аудиториях, куда хаживала иногда на диспуты и просветительские лекции, пользуясь той благоприятной традицией отечественного образования, в силу которой его внутренняя доминанта крепко привязывалась к общественной жизни России. А к последней проблематике Елизавета Кирилловна имела особенный интерес, чем и славилась в обществе как великолепная чудачка.

Чем-то юноша Зубов, выходец из малороссийских разночинных кругов, сиротливо чувствующий себя в туманных пределах столицы, ей приметился и понравился — значит, стоил того, ибо талантливая Елизавета Кирилловна на людей чутье имела верное. Возможно, определяющим стало то, что он был начинен теми ценностями, знаниями и стремлениями, которые разделяла и она сама и которые стремилась привить своему чаду.