Любовь Овсянникова - Птаха над гнездом Том 1. Дарители жизни

Итак, замысел коллективизации возник из программы, принятой в 1928 году и направленной на создание нескольких десятков крупных совхозов на целинной земле в восточных и юго-восточных областях.

А что получилось? Вопреки планам высшего руководства, партаппарат на местах осуществил сплошную коллективизацию уже в 1929-м году. Возможно, это был единственно возможный способ «сдвинуть воз» с места. Но он неизбежно привел к эксцессам. Есть много свидетельств того, что у раскулачиваемых отбирали зерно сами колхозники. И потом сами же эти колхозники гробили технику и скотину, вырубали сады, потому что руководили ими обычно неучи, агитаторы или же местные бездельники. Почему раскулачивание коснулось не только кулаков, но и значительной части середняков? А потому что середняки не хотели добровольно идти в колхоз. Если бы не было насилия, то каждый середняк сидел бы спокойно, зная, что его не тронут. Практика же раскулачивания вела к тому, что такого середняка сразу же переписывали в кулаки или в подкулачники, и он знал об этом. То есть крестьяне знали, что никто не спасется, если не подчинится.

Это пространное отступление я сделала единственно для того, чтобы подчеркнуть, что между принятым решением в верхах и его исполнением в низах стоит большая масса людей со своими личными интересами, с желанием повернуть новое решение прежде всего в свою пользу. Увы, такова природа человека, которая будет проявляться всегда.

Да, Бараненко Яков Алексеевич был истинно «тихим человеком». Лишним доказательством этому служит то, что дети никогда не видели его документов и не держали их в руках, даже не знали дня его рождения.

Нам пришлось долго искать его, опрашивать тех, кто когда-то дружил с Яковом Алексеевичем или просто близко знал его, и сравнивать их свидетельства.

Один из разговоров состоялась с Григорием Назаровичем Колодным. Он охотно возвращался памятью в старое время, в свое детство, снова и снова недоумевал, почему жизнь с мачехой Татьяной Федоровной Рожко была так тяжела. С понятной любовью и обожанием рассказывал о своей родной матери Анне Ивановне Рябикиной, которую хорошо помнил, оплакивал ее гибель. И не потому свое самое сокровенное он пространно изливал на автора этих строк, что ему больше некому было доверить его — у Григория Назаровича было двое детей, — но потому что в нашем разговоре он чувствовал неподдельный интерес к его воспоминаниям.

Анна Ивановна работала в колхозе и весьма ладила с главным распорядителем работ Яковом Алексеевичем. Как-то в пору пахоты она попросилась работать в ночь, объяснив, что днем хочет побелить внутренние стены хаты. Эту традиционную работу хозяйки всегда делали осенью, чтобы зимой в доме было опрятно и уютно. Яков Алексеевич разрешил. И вот, натрудившись за день и устав, женщина пришла на ночную смену. Естественно, заснула на плуге, свалилась под лемеха и погибла.

— Мамы не стало в 1933 году, — рассказывал Григорий Назарович, — обидно погибнуть после такого голода, когда мы пережили его, и все уцелели… Назар Григорьевич, мой отец, был на тридцать лет старше мамы, очень любил ее, до конца жизни берег память о ней и все до мелочей рассказал мне — единственному, кто разделял с ним горечь утраты. Так он утолял тоску по маме.

Вспоминая Назара Герасимовича, отца, Григорий Назарович говорил о его молодости, об учебе на ветеринарном отделении Киевских высших Земельных курсов в 1885-1889 годах. Он не зря дружил с Яковом Алексеевичем, а видел в нем родственную душу, ибо последний тоже там обучался, только на отделении земледелия (по-нашему — агрономии), хотя гораздо позже, в неспокойное время 1913-1917 годов, в канун революционных событий. Разница в возрасте не мешала им считаться соучениками-побратимами и часто навещать друг друга, вспоминать замечательную пору юности. Правда, империалистическая война, как наши предки называли Первую мировую войну, помешала Якову Алексеевичу нормально завершить образование, но нам известно, что каким-то документом о нем он все-таки располагал.

Четырнадцатилетний подросток Григорий (Григорий Назарович запомнил, что тогда ему было именно 14 лет) отирался возле старших, слушал их задушевные беседы. Вот из тех бесед и запомнил, что день рождения Якова Алексеевича приходился на 18 февраля. Естественно, по старому стилю, ибо до реформы календаря еще было далеко. Следовательно, по новому стилю это будет плавающая дата: 1 марта в високосные годы и 2 марта в обычные. Но так как Яков Алексеевич родился в високосный 1896 год, то, скорее всего, датой его рождения было бы названо именно 1 марта.

Второй раз сведения о дне рождения Якова Алексеевича промелькнули в разговоре, возникшем по печальному поводу.

Тогда еще жива была Вера Петровна Шерстюк, работавшая санитаркой в родильном отделении больницы, когда появилась на свет младшая дочь Прасковьи Яковлевны. Кроме того, в юности она дружила с Александрой Сергеевной, свекровью Прасковьи Яковлевны. Все это разом давало ей повод считать себя ее родственницей и называть младшую дочь своей крестницей.

И вот до Прасковьи Яковлевны дошел слух, что Вера Петровна обиделась, что ей не сообщили о смерти Бориса Павловича. А то она, дескать, могла бы прийти на похороны. Какое там «прийти» в ее возрасте?! Просто она хотела увидеться с Прасковьей Яковлевной.

Еще не истекло сорок дней со дня смерти Бориса Павловича, продолжались поминальные дни, и Прасковья Яковлевна с Любовью Борисовной пошли к Вере Петровне, набрав пирожков, конфет, сладких напитков для поминок. В хату Вера Петровна гостей не пригласила, видимо, там, как бывает у одиноких стариков, было грязно, чего она стеснялась. А вот во дворе они погуляли почти с часик. В основном говорила Вера Петровна — соскучилась по звучанию собственного голоса. Говорила с такой поспешностью, будто боялась не успеть с рассказом, или боялась, что гости уйдут и всего не дослушают. Вспоминать начала издалека: как еще девочкой бегала на вечерницы с Александрой Сергеевной, как они влюблялись в парней да выходили замуж.

— А твой дедушка Яков был моей первой любовью, — вздохнула она, — виновато взглянув на Любовь Борисовну.

— Неужели? — та искренне поразилась.

— Да это было чисто по-детски! Не думай плохого.

— Я и не думаю, — смутилась Любовь Борисовна. — Мне просто интересно все знать о дедушке.

— Он был пятью годами моложе меня, — начала она рассказывать. — Как сейчас вижу — веселый, красивый, с румяными щеками, каштановая шевелюра мягко вьется, глаза горят. Как-то гуляли мы зимой в Дроновой балке — уже почти взрослые были, а глупые, — комментировала она. — Теперь в таком возрасте дети другим занимаются, а мы на санках катались. Вот он мне и говорит, что сегодня ему исполнилось четырнадцать лет. «Ой, поздравляю тебя, Якотка!» — я хлопнула в ладони и потянулась к нему, чтобы поцеловать в щечку. Но он первым обнял меня и поцеловал в губы. Потом покраснел и сказал, что в такой день я не должна на него обижаться. Это было, как сейчас помню, восемнадцатого февраля. А почему я запомнила?