Олег Игнатьев - Ключи от Стамбула

В главном штабе авангарда со дня на день ожидали объявления войны, а местные крестьяне растаскивали по своим полям конский навоз — даровое удобрение!

Западные газеты писали, что основная причина очередной русско-турецкой войны кроется в стремлении России играть активную роль в международной политике, а поддержка ею сербов и болгар — обыкновенная ширма.

Категорический отказ Турции прекратить войну в Сербии мало кем брался в расчёт.

Не зная толком, чем ещё бы досадить России, корреспонденты западных газет усиленно распространяли слухи, что русский порох никуда не годен: новые металлические гильзы легко разлагают его. Их злобные россказни о «солдатских бунтах» носили самый нелепый характер. В русских регулярных войсках никогда не случалось неповиновения. Народ, солдаты, офицеры — все любили свою армию. Штабные офицеры привычно напускали на себя таинственность, а опытные командиры успокаивали себя тем, что беспорядки по мобилизации заканчиваются с самой мобилизацией. К тому же, интенданты утверждали, что мясная порция в войсках увеличена с полуфунта до трёх четвертей на день, чего при трёх фунтах хлеба, сахара, чая и приварочных деньгах — вполне достаточно.

— Хоть пешком, абы с мешком, — балагурили солдаты.

Погода была ясная, холодная. В Кишинёве гремели оркестры, давались балы и устраивались вечера. Сам Кишинёв городок небольшой, в нём едва насчитывалось сто тысяч жителей. Половину из них составляли евреи. Опытные журналисты сравнивали их с китайцами в Калифорнии, точно так же проживавшими по пятьдесят-шестьдесят душ в одном доме.

Одиннадцатого февраля погода стала портиться: подул тёплый ветер, снег подтаял и дороги развезло. Несмотря на это, генерал Непокойчицкий со своим штабом, дивизией кавалерии и артиллерийской бригадой пустился на военную прогулку до Одессы, решив испытать походные качества лошадей. Расстояние — двести пятьдесят вёрст.

Артуру Адамовичу Непокойчицкому шестьдесят четыре года, внешне он спокоен и невозмутим. Французская газета «Monde illustre » сочла нужным подчеркнуть, что он поляк, явно намекая на то, что своих мозгов у русских нет. Генерал Левицкий тоже шляхтич.

В войсках никто не говорит о победе, как о деле лёгком и несомненном, разве что какой-нибудь корнет, вальсируя с прелестной незнакомкой, обещал вернуться из похода через месяц. В речах солдат и старших офицеров — твёрдая, спокойная значимость, на счёт которой очень трудно обмануться и которая не обещает туркам ничего хорошего. Сдержанно-сильная, затаённо-глубокая ненависть к извергам, гонителям христиан, само спокойствие солдат говорили о том, что Россия сосредоточилась и копит мощь для нанесения сокрушительного удара по вечному заклятому врагу.

В Петербурге и в Москве разные умонастроения. Москва за войну, поэтому серьёзна, а Петербург стоит за мир, поэтому беспечен. Космополитичный Петербург представляет чиновную знать и её дипломатию, а православная Москва представляет Россию. Партия мира не переставала заявлять, что Россия ничего не выиграет от войны. Турки «изжарятся в собственном соку». Туда им и дорога. «Но вместе с ними изжарятся и болгары, чего мы допустить не можем!» — восклицали те, кто стоял за войну. Её глашатаи были уверены: если откроется, что Австрия главная помеха в деле разгрома Турции, чувство ненависти обрушится на империю Габсбургов, и тогда ей придётся узнать силу русского натиска.

В российском министерстве иностранных дел прекрасно сознавали, что Балканы — политический барометр Европы и что Вена никогда не согласится на образование новых славянских княжеств на её границах — вот ключ европейской политики, аксиома горчаковской дипломатии. Вена противится, и дальше будет противиться правосудию. Игнатьев же считал, что после бесплодного, постыдного сопротивления она сдастся и примирится с образованием автономных славянских государств. Признала же она независимость Греции! Иначе она вообще перестанет существовать — Австро-Венгрия. В политике, ведь, как? Один скандал надо раздуть, другой, напротив, погасить. Дипломаты не чародеи, но порою складывалось впечатление, что они относятся к небезызвестной касте заклинателей змей с тою лишь разницей, что бедуин-дудочник, сидящий перед мешком с голодной коброй, приготовившейся для смертельного броска, в худшем случае рискует одной собственной жизнью, а дипломаты — миллионами чужих.

Русский народ шёл на войну, проникнувшись состраданием к несчастному болгарскому народу, чьё происхождение, язык, религия воспринимались как единое, кровное, братское.

Европейцы лишены этого чувства, поэтому им не понять русской души. В этом их ущербность и заведомая слабость. Всё, что они могут, это глумиться над бессребрениками, начисто забыв о том, что корысть ведёт к нравственному поражению и самообману. Если кем-то руководит высшее побуждение чести, сострадания, великодушия, англичанин и француз вертят пальцем у виска, мол, у него не все дома. Никто в мире не в состоянии предпринять такой войны, какую предпринял русский народ. Уничтожение крепостного права дало ему существенный толчок к освободительной и бескорыстной войне. Есть самомнение царя, но есть и самолюбие народа. В любом деле, связанном с насилием и шантажом, главное не перегнуть палку. Турция перегнула, и Россия встала под ружьё.

18 февраля 1877 года, под предлогом краткосрочного отпуска для обследования у окулистов и лечения глаз, Игнатьев был отправлен в поездку по столицам европейских государств. Ему предстояло обеспечить нейтралитет Германии, Франции, Англии и Австро-Венгрии в предстоящей русско-турецкой войне. Важнее всего было заручиться благоприятным расположением в Берлине и в Лондоне, где предвиделись главные затруднения. Узнав об этом, наш посол в Англии граф Пётр Андреевич Шувалов, стал делать всё, чтобы оттереть Игнатьева, умалить его значение и проложить себе дорогу на место министра иностранных дел в случае ухода князя Горчакова. Это с его лёгкой руки Николая Павловича в либеральных кругах Запада нарекли «апостолом войны и панславизма». Вот уж чего Игнатьев не хотел, так это войны. Да, он мечтал о Великом славянском союзе, но о войне — никогда! Одно дело, держать её в уме, и совсем другое — быть её апологетом.

Через три дня после своего отъезда из Петербурга Игнатьев с женой прибыл в Берлин и поспешил познакомить графа Павла Петровича Убри, нашего посла в Германии, с положением дел на Востоке и с текстом выработанного Россией протокола относительно нейтралитета великих держав.

Не успели они разговориться, как секретарь посольства доложил о прибытии канцлера Германии. Нетерпение князя Бисмарка и его желание увидеть графа Игнатьева как можно скорее были так велики, что он махнул рукой на всяческие церемонии. В тот же день он принял Николая Павловича с глазу на глаз в своём правительственном кабинете, а затем сам приехал к Игнатьеву в отель и пригласил Николая Павловича и Екатерину Леонидовну отобедать у него запросто.