Доминго Сармьенто - Факундо

Корвалан, тот самый, что служит сегодня под началом Росаса, явился в лагерь Кироги и, согласно поручению, предложил свое посредничество; каудильо принял это предложение. Корвалан сразу же отправился в ла­герь противника, и там ему также был оказан сердечный прием. Он воз­вращается в лагерь Кироги, чтобы договориться об окончательных усло­виях, но тот, задержав его, начинает военные действия против врага, утратившего бдительность во время переговоров, и с легкостью громит и рассеивает его. Дон Мигель Давила, собрав небольшой отряд, бесстрашно атаковал Кирогу и ранил его в ляжку, прежде чем пуля пробила ему самому кисть руки; тотчас он был окружен и убит. В этом эпизоде про­ступает характерная черта гаучо: солдат с гордостью показывает свои шрамы, гаучо же скрывает их, если они нанесены холодным оружием — такие раны говорят лишь о его неловкости. Факундо, верный этим пред­ставлениям о чести, никогда не упоминал о ране, нанесенной ему Дави­лой перед смертью.

На этом заканчивается как история родовых распрей Окампо и Дави­ла, так и история Ла-Риохи. За ней следует уже история Кироги. Это — роковой момент в истории городов пастушеского края, день их гибели. Для Буэнос-Айреса такой день наступил в апреле 1835 года [204], когда другой герой пампы завладевает городом.

Есть одно любопытное обстоятельство (1823 г.), которое я не могу опустить, ибо оно делает честь Кироге. В момент, когда мы вступаем во мрак ночи, опустившейся над городом, не следует терять ни единого, пусть самого слабого луча света: войдя с победой в Ла-Риоху, Факундо велел прекратить боевые действия и, послав соболезнования вдове погиб­шего генерала, устроил ему пышные похороны; затем он приказывает назначить губернатором простого испанца, некоего Бланко, и начинается установление новых порядков, призванных воплотить прекрасный идеал правления, как представлял его себе Кирога,— ведь па протяжении всей своей долгой карьеры ни в одном из многих завоеванных им городов он не занимался организацией управления, предоставляя это другим. Вели­кий, достойный внимания народов момент всегда тот, когда сильная рука взнуздывает свою судьбу; в такое время рождаются формы общественно­го устройства, старые уступают место новым, более полезным или более соответствующим господствующим идеям времени. Из этого клубка событий часто берут начало нити, что со временем сплетаются и делают неузнаваемым полотно, на котором ткется картина Истории.

Иное мы наблюдаем, когда власть захватывает чуждая цивилизация, когда Атилла завоевывает Рим или Тамерлан опустошает азиатские равнины: тут остаются лишь руины, сор, и напрасно потом Философия станет ворошить их, стараясь отыскать здоровые побеги на почве, удобренной человеческой кровью. Факундо, гений варварства, завладевает своим краем; обычаи управления хиреют, приходят в упадок, законы ста­новятся хрупкой игрушкой в грубых руках, а на пустыре, вытоптанном конскими копытами, ничего не вырастает. Буйство, безделье и празд­ность — вот высшее благо для гаучо. И имей Ла-Риоха не только докто­ров, но и статуи, то к ним привязывали бы коней.

Факундо жаждет власти, но, не умея создать доходное дело, прибе­гает к средству, к которому всегда прибегают неопытные и неумные правители — к монополии, но и монополия его пронизана духом пампы, носит печать грабежа и насилия. В то время десятинный налог в Ла-Риохе устанавливался в среднем в десять тысяч песо ежегодно. Факундо появляется на торгах и, уже одно его присутствие, чего до той поры не бывало, внушает участникам опасение. «Я даю две тысячи песо,— гово­рит он,— и еще одну тысячу сверх большей ставки». Писарь повторяет предложение трижды, но никто не предлагает больше — участники торгов постепенно научились понимать по диким взорам Кироги, что это послед­няя ставка. На следующий год он ограничился присланной на аукцион запиской такого содержания: «Ставлю две тысячи песо и еще одну, сверх большей ставки. Факундо Кирога». Год спустя им вообще была отменена процедура торгов, и еще в 1831 году Кирога посылал в Ла-Риоху сумму в две тысячи песо, установленную им самим.

Ему осталось сделать один шаг, чтобы заставить приносить стократ­ный доход с одного процента. Через два года Факундо не пожелал полу­чать налоги скотом, а просто разослал свое клеймо по поместьям, с тем чтобы их хозяева содержали принадлежащий ему скот на месте, пока он ему не понадобится. Его стада росли, новые подати их увеличивали, и по прошествии десяти лет обнаружилось, что половина скота одной из пастушеских провинций принадлежит главнокомандующему и мечено его клеймом.

По старинному обычаю, с незапамятных времен существующему в Ла-Риохе, ничейные стада или скот, не клейменный в определенном возрасте, поступали в государственную казну, которая посылала своих лю­дей подбирать «несобранные колоски», и это приносило немалый доход, хотя и сильно затрагивало интересы владельцев поместий. Факундо по­требовал передать ему эти стада как возмещение расходов, понесенных при захвате города, хотя он всего лишь созвал ополчение, которое всегда прибывает на своих конях и живет, чем придется. Став владельцем стада, дающего в год шесть тысяч голов молодняка, он посылает в города своих торговцев, и горе тому, кто вздумает встать на его пути! Повсюду, где бы ни появлялось его войско — в Сан-Хуане, Мендосе, Тукумане,— везде он присваивал себе право снабжать рынки мясом, о чем заранее оповещал специальным указом или даже с помощью простого объявления. Нет слов, отвращение и стыд вызывает необходимость опускаться до таких подробностей, достойных забвения! Но что поделаешь! Тотчас после кро­вавого сражения, открывающего ему путь в какой-либо город, первое, что делает генерал — издает приказ, чтобы никто не смел поставлять мясо на рынок... В Тукумане он узнал, что один из жителей, вопреки его при­казу, забил в своем доме скотину. Вояка Андского войска, покоритель Сьюдаделы, никому не доверив расследовать столь тяжкое преступление, собственной персоной отправляется туда, изо всех сил стучит в оказав­шуюся запертой дверь дома. Ошеломленные хозяева не решаются от­крыть, и тогда славный генерал вышибает дверь ногою, и глазам его предстает такая картина: забитая корова с только что содранной шкурой и сам хозяин, тут же падающий замертво под грозным взором разгне­ванного главнокомандующего!

Я намеренно не останавливаюсь на многих подробностях. Сколько страниц я опускаю! О скольких достоверных фактах вопиющего беззако­ния, известных всем, умалчиваю! Но я пишу историю варварского прав­ления, и потому мне необходимо показать, какие пружины приводят его в действие. Мухаммед-Али, который хозяйничал в Египте так же, как Факундо, и был склонен к невиданной даже в Турции алчности, устанав­ливает монополию во всех отраслях хозяйства и использует их в собст­венных интересах; но Мухаммед-Али, выросший в лоне варварской нации, возвысился до того, что мечтал о европейской цивилизации, о том, чтобы влить ее в кровь народа, им притесняемого. Факундо же, напротив, от­вергает уже давно известные всем обычаи цивилизованного мира, губит и разлагает их; Факундо не правит, ибо правление — это труд на благо других, а отдается во власть необузданных, беззастенчивых хищнических инстинктов.