Доминго Сармьенто - Факундо

Достоверно известно лишь то, что отец Факундо обратился однажды к властям Ла-Риохи с просьбой задержать и усмирить его, а Факундо, прежде чем сбежать из Лос-Льяноса, приехал в Ла-Риоху, где случайно оказался отец, неожиданно представ перед ним, дал ему пощечину и со словами: «Вы хотели моего ареста? Вот вам, ищите теперь ветра в поле!», вскочил на коня и галопом умчался в пампу. Через год он вновь появил­ся в отцовском доме, бросился в ноги оскорбленному отцу, они оба, об­нявшись, зарыдали, и после раскаяний сына и признания отцом своей вины мир, пусть непрочный, хрупкий, был восстановлен.

Неуправляемость его характера и стихийность его поступков не меня­ются: дороги, игорные дома, пампа — всюду новые преступления, новые кровавые ссоры и стычки; наконец, это делается невыносимым для всех, и его положение становится опасным. Тогда великая мысль захватывает его душу, и он без стеснения объявляет о ней. Дезертир из полка Аррибеньос, солдат Отряда конных гренадеров, не пожелавший добыть себе славу при Чакабуко [189]или Майну [190], решает вступить в вольницу-монтонеру Рамиреса [191], отколовшуюся от армии Артигаса. Преступления Рамиреса и его ненависть к городам, которым он объявил войну, сделали его известным, известность докатилась уже до Лос-Льяноса и внушала ужас властям. Факундо отправляется навстречу пиратам пампы, и, ви­димо, обеспокоенные соотечественники, знающие, каковы его характер и устремления, и понимающие, как усилит его поддержка этих вандалов, предупреждают власти провинции Сан-Луис, где он должен объявиться, о его дьявольских намерениях. Тогдашний губернатор Дюпуи (1818) приказывает схватить его, и на время он теряется среди заключенных го­родской тюрьмы. Однако этой тюрьме Сан-Луиса суждено было стать первой ступенькой на пути к той вершине, на которой он оказался впоследствии. Сан-Мартин отправил в Сан-Луис большое число испанских офицеров различных чинов, из тех, что были взяты в плен в Чили. То ли настрадавшись от лишений и унижений, то ли надеясь на возмож­ность соединиться вновь с испанской армией, пленники подняли восста­ние и выпустили уголовников, чтобы легче было вместе осуществить по­бег. Факундо находился среди уголовных преступников, и, едва почувст­вовав себя свободным, вскидывает железный прут, которым крепятся кандалы, и разбивает голову только что освободившему его испанцу; орудуя таким образом, продвигается он сквозь толпу мятежников, остав­ляя позади широкую улицу, усеянную трупами. По другим сведениям, он прокладывал себе путь штыком, и было не более трех убитых. Но сам Кирога всегда рассказывал о железном пруте и о четырнадцати убитых. Наверное, это как раз тот случай, когда народная поэтическая фантазия стремится приукрасить героев, наделенных недюжинной физической си­лой,— ведь ими так восхищается народ; быть может, история с прутом — это аргентинский вариант истории Самсона — библейского Геркулеса, ко­торый орудовал ослиной челюстью. Но Факундо признавал эту версию, звучавшую в согласии с его идеалом, как горн славы. Так или иначе, использовал он прут или штык, вместе с солдатами и заключенными, воодушевленными его примером, ему удалось подавить мятеж, смелыми действиями оправдать себя перед обществом и стать под его защиту. Имя Факундо зазвучало по всей стране, отмытое, правда, кровью от того по­зора, что его покрывал. В ореоле славы Факундо возвращается в Ла-Рио­ху и похваляется в Лос-Льяносе перед гаучо верительными грамотами, узаконивающими тот ужас, что уже начинает вселять его имя; ведь есть нечто внушительное, вызывающее смирение и покорность в увенчанном наградами убийце, погубившем сразу четырнадцать душ.

На этом заканчивается частная жизнь Кироги — в этой повести я опу­стил длинный перечень событий, обнаруживающих его скверный харак­тер, дурное воспитание и жестокие, кровожадные инстинкты, ему свойственные. Я рассказал лишь о тех случаях, что поясняют обстоятельства, при которых из сходных, в сущности, элементов, хотя и в разных соче­таниях, возникает тип каудильо пампы, задушивших в конце концов цивилизацию городов; эти черты целиком воплотились позднее в Росасе, законодателе той татарской цивилизации, что бахвалится своей непри­язнью к цивилизации европейской, невежеством и жестокостью, доселе неведомыми Истории.

Остается отметить кое-что еще в характере и в натуре этого оплота федерализма. Малограмотный человек, друг детства и юности Кироги, который сообщил многое из того, о чем рассказано здесь, позволил включить в мои записки следующие интересные данные об этом периоде его жизни: «— он не был грабителем до того, пока не стал фигурой общест­венного значения; — никогда не воровал, даже в случае крайней нуж­ды; — он не просто любил стычки, но платил за возможность схлестнуть­ся с кем-нибудь и оскорбить самого видного человека; — он испытывал большую неприязнь к приличным людям; — никогда не пил опьяняющих напитков; — юношей был очень замкнут и стремился не только вселить страх, но и привести в ужас, и для этого внушал своим доверенным, что ему помогают предсказатели или что он сам провидец; — помыкал, как рабами, людьми, с которыми общался; — никогда не исповедовался, не молился, не посещал церковь, на службе я видел его один раз, когда он уже стал генералом; — он сам мне признавался, что ни во что не верит». Правдивость этих слов подтверждает искренность, с какой они написаны.

Эти данные о жизни Кироги, как мне представляется, передают сущ­ность и его общественной деятельности. Из них вырисовывается человек выдающийся, в своем роде гений, на манер Цезаря, Тамерлана, Магомета, хотя он о том и не подозревал. Таким он родился, и вины его тут нет; он будет подниматься по общественной лестнице, чтобы приказывать, повелевать, сражаться с городами, с полицией. Если ему предложат воен­ную службу, он с презрением откажется — у него нет желания ожидать чинов, в армии — дух подчинения, всяческие препоны, ограничивающие личную свободу, над подчиненными — генералы, мундир сковывает тело, а дисциплина — действия. Все это невыносимо! Жизнь в седле, полная опасностей и волнений, закалила его дух и укрепила сердце; он полон стихийной, неодолимой ненависти к закону, который преследует его, к судьям, которые его наказывают, ко всему обществу — он отказался от общества с детских лет, и оно относится к нему подозрительно, с презре­нием. Здесь невольно ощущается связь с эпиграфом этой главы: «Естест­венный человек, который не научился еще сдерживать или скрывать свои страсти, проявляет их во всей мощи, отдаваясь их бурным порывам». Таков человек в начале рода человеческого, и так проявляется он на об­ширных просторах Аргентинской Республики. Факундо — это воплощение примитивного варварства; он не терпел никакого подчинения; его ярость была яростью зверя: грива черных курчавых волос падала ему на лоб и на глаза, свисая длинными космами, подобно змеям на голове Медузы Горгоны; голос его был хриплый, а взгляды ранили, как кинжал. В поры­ве гнева Факундо убил Н., проломив ему ногами голову,— тот осмелился вступить с ним в спор за карточным столом; вырвал уши своей возлюб­ленной, когда она попросила у него 30 песо, чтобы отпраздновать свадь­бу, которую он сам благословил; топором размозжил голову своему сыну Хуану, потому что никак не мог заставить его замолчать; в Тукумане надавал пощечин одной красивой сеньорите, когда ему не удалось ни соблазнить ее, ни взять силой. Во всех своих поступках Факундо пред­стает как человек-зверь, хотя это не означает, что он глуп или его дейст­вия лишены осознанных целей. Поскольку он был не в силах добиться восхищения или уважения, ему нравилось внушать страх. Это было его единственное, главное стремление, все его действия были подчинены од­ному — наводить ужас на всех и вся, будь то селянин, ожидающая при­говора жертва или его собственные жена и дети. Не имея возможности встать у руля государственной жизни, он использовал вместо него ужас и заменил патриотизм и самоотверженность страхом. Человек невежест­венный, он окружил себя ореолом тайны и недосягаемости и, пользуясь своей природной сметливостью и незаурядной наблюдательностью, а так­же слепым доверием темного люда, делал вид, что умеет предсказывать события,— все это создавало ему почет и уважение среди простого на­рода.