Доминго Сармьенто - Факундо

Так воспитанный, до поры обласканный судьбою, Буэнос-Айрес решительно, без колебаний, не отступая перед препятствиями, посвятил себя самосозиданию и созиданию республики, самоосвобождению и освобождению Америки. Ривадавиа был живым воплощением поэтического величественного духа, который владел всем обществом. Он продолжал дело Лас-Эраса, создавая мощную форму, в которой должно было отлить­ся великое американское государство, Республика. Из Европы он звал образованных людей для работы в печати, ученых на университетские кафедры, земледельцев для заселения пустынных областей; из Европы он вывез корабли для судоходных рек, меркантилизм и свободу верова­ний, кредиты и Национальный банк для развития промышленности, все тогдашние великие теории общественного развития, чтобы на их основе создать собственное государство. Он «вывез», одним словом, Европу, что­бы разом водворить ее порядки в Америке и за десять лет осуществить дело, на которое прежде потребовались бы века. Были ли его планы бесплодными мечтаниями? Нет, утверждаю я. Все его нововведения продол­жают жить, за исключением тех, что варварство Росаса сочло помехой для своих посягательств. Свобода вероисповедания, поддержанная высшим духовенством Буэнос-Айреса, не отменена; европейское население распространяется по всему краю и берет в руки оружие motu propio [246], чтобы покончить с тем единственным препятствием, которое лишает его благ, даруемых этой землей; реки шумом волн молят о том, чтобы были снесены созданные властями искусственные препятствия, мешающие судоходству; Национальный банк укоренился в нашей жизни столь глубоко, что сумел спасти общество от нищеты, в которую мог ввергнуть его тиран. А самое главное, сколь фантастичным и вневременным ни вы­глядит это величественное общественное устройство, к установлению которого спешат в наши дни все американские народы, в то время оно было по крайней мере необременительным, сносным, и сколько бы ни кричали денно и нощно те, кто утратил совесть, Ривадавиа не пролил ни единой капли крови, не посягнул ни на чью собственность и в итоге добровольно избрал вместо пышности президентского правления благо­родную бедность, скромную долю изгнанника. Росас, столько клеветав­ший на него, утонул бы в море крови, пролитой им самим; а сорок мил­лионов песо из национальной казны и пятьдесят миллионов из личных состояний, которое растратил он за десять лет на ведение нескончаемой войны, развязанной им в угоду собственной дикости, в руках мечтателя и глупца Ривадавиа превратились бы в судоходные каналы, новые города и многочисленные общественные заведения. И за Ривадавиа, уже умер­шим для своей родины, сохранится слава гражданина, представлявшего европейскую цивилизацию в ее лучших устремлениях, а его противники пусть обретут славу, ими заслуженную,— как представители варварства в самых ненавистных и отвратительных его проявлениях. Росас и Рива­давиа обозначили две границы Аргентинской Республики: один — через пампу — с дикарями, другой — через Ла-Плату — с Европой.

Это не похвала, это апофеоз Ривадавиа и его партии, уже не сущест­вующей как политическая сила, хотя Росас хитрит, упорно именуя «унитариями» своих нынешних врагов. Старая партия унитариев погибла, подобно Жиронде [247], много лет назад. Но среди ее ошибок, опрометчи­вых шагов и фантастических идей было столько благородного, великого, что пришедшее вслед за ними поколение воздавало ей самые пышные почести. Многие из тех людей остаются еще среди нас, хотя они уже не составляют организованной партии: это реликвии Аргентинской Респуб­лики, столь же почтенные и благородные, как реликвии Империи Напо­леона. Унитарии 1825 года представляют собой определенный тип, кото­рый мы легко отличим по фигуре, манерам, интонациям и взглядам. Мне кажется, среди сотни аргентинцев я угадаю: вот унитарий. Унитарий ходит прямо, с высоко поднятой головой, никогда не свернет со своего пути, даже если рушится здание; говорит он высокомерно, допол­няет фразу саркастическими гримасами и решительными жестами; его идеи четки, неизменны; и накануне сражения он будет продолжать дискуссию по всей форме о каком-либо акте или о новой законодатель­ной формуле: так он воздает почести своим идолам — Конституции и гарантиям, установленным ею для личности. Религия, которую он испо­ведует,— это будущее Республики, чей образ, неопределенный, но гран­диозный и возвышенный, постоянно является ему, овеянный былой сла­вой, и не позволяет заниматься насущными делами. Невозможно вообра­зить поколение более рассудочное, более склонное к дедукции, более инициативное и одновременно в высшей степени лишенное практического чутья [248]. Приносят известие о победе врага, у всех оно на устах, в офи­циальных сообщениях подробно описывается происшедшее, один за дру­гим появляются раненые — унитарий полагает, что это невозможно, и приводит столь основательные доводы, что заставляет вас усомниться в том, что видят ваши собственные глаза. Он так верит в высшее пред­назначение своего дела, так постоянен и самоотвержен в готовности от­дать за него свою жизнь, что ни изгнание, ни бедность, ни бег времени ни на йоту не умерят его пыл.

Если говорить о твердости его духа и энергии, то они бесконечно выше, чем у пришедшего вслед за ним поколения. Помимо прочего, унитариев отличают от нас особо изящные жесты, церемонное обраще­ние, чрезмерная чопорность. В салоне нет им равных, и несмотря на то, что им уже досталось от жизни, они более учтивы, более оживленны и предупредительны в обращении с дамами, чем их сыновья.

По мере того как демократическое движение принимает все более от­четливые очертания, у нас утрачивается уважение к форме, и не так-то просто представить себе просвещенность и утонченность буэнос-айресского общества до 1828 года. Всем приезжим европейцам тогда казалось, что они находятся в Европе, в парижских салонах; здесь было все — даже французское тщеславие, которым кичились тогда франты Буэнос- Айреса.

Я привел все эти подробности, чтобы дать представление о времени, когда предпринимались попытки создания республики и шла борьба про­тивоборствующих начал. Кордова, город испанский по литературному и религиозному образованию, незыблемый, враждебный революционным начинаниям, и Буэнос-Айрес, где все ново, все бурлит, все в движе­нии,— вот два города, олицетворение тех партий, борьба между которы­ми шла во всех городах, подобно тому, как происходит это во всех стра­нах. Не знаю, существует ли еще где-нибудь в Америке аналогичное явление: каждую из партий — ретроградную и прогрессивную — в выс­шей степени ярко представляют два города, порожденные разными циви­лизациями и питающиеся идеями из разных источников: Кордова — тем, что идет из Испании, от Соборов, Писания, сводов римского права, Буэнос-Айрес — идеями Бентама, Руссо, Монтескье и вообще всей фран­цузской литературы.