Доминго Сармьенто - Факундо

Напомним: трибуна и амвон, речь и проповедь... Объединяющим на­чалом всего круга задач и идей стало открытие Сармьенто схемы своего жанра, в котором реализуется он как личность, как трибун и как про­рок,—ее он обнаружил в биографии. Очевидно, что идея биографии свя­зана у Сармьенто с мыслью о необходимости изучения и воплощения индивидуальности нации через судьбы «великих», «репрезентативных» людей. «Биография человека, который сыграл великую роль в свою эпоху и в жизни страны,— это резюме современной ему истории, осве­щенное живыми красками, которые отражают национальные обычаи и привычки, господствующие идеи, тенденции развития цивилизации и то специальное направление, что способен придать гений великих людей всему обществу» [477]— так он пишет в 1842 г. в очерке «О биографиях». Однако интерес Сармьенто к биографии, как и важнейшие особенности «Факундо», невозможно понять, не осознав особого, глубоко личностного отношения его к данному жанру. Не обладай он неистовым персонализ­мом, мощно выраженной индивидуальностью, не вдумывайся он со страстным напряжением в самого себя и в свою судьбу, в которую он неистово верил, не обратился бы он к этой форме. Ведь Сармьенто, в сущности, всю жизнь писал именно биографии и автобиографии. И сколько глубоко символической последовательности в том, что уже впоследствии в автобиографических «Воспоминаниях о провинции» Сармьенто, осмысливая свое детство, укажет, что первыми книгами, ко­торые он прочитал, были биографии Цицерона и Франклина — великого оратора, выступающего на форуме, и великого реформатора, пророка, строителя новой нации. Сармьенто «чувствовал себя Франклином» [478], мечтал быть им. Судья истории и политик, у которого вслед за словом — действие...

Таков и «Факундо», построенный как страстная речь на форуме исто­рии, призванная внушить аудитории, которой является вся страна, весь народ, весь мир, необходимость иного порядка, и не только внушить, но и тут же повести за собой слушателей воплощать этот порядок. «Факундо» — как бы трижды биографическая книга: здесь биографии не только Факундо Кироги и Росаса, но и самого Сармьенто. Ведь автор­ское «я» занимает в книге ничуть не меньшее место, чем все, что находится вне «я». Ведь хотя речь идет в основном не о конкретных собы­тиях жизни автора, но о его взглядах, убеждениях и программе, он в постоянном взаимодействии со своими героями, между ними как бы туго натянутые струны, которые вибрируют при малейшем движении каждого из них. Отношение Сармьенто и к Факундо Кироге, и особенно к Росасу столь глубоко лично, столь напряженно, что не выглядит странной мысль М. де Унамуно: «Герои, которых описывают крупные историки,— это одновременно и автобиографические герои... О, как любил Сармьенто тирана Росаса! Он завладел его обликом, сделался им самим!» [479]Так это или не так, но лишь соединенные вместе биографии Кироги, Росаса и самого Сармьенто составляют полную биографию Аргентины того периода, когда в муках истории рождалась молодая нация, ибо каждый взятый отдельно сам по себе не составлял ее полной картины...

Сначала у Сармьенто была идея написать биографию Франклина, о чем он упоминал в одной из своих полемик. Очевидно, им руководила просветительская мысль дать добрый пример образцового великого чело­века. Но потом практический ум Сармьенто все переворачивает, и идея биографического жанра сливается с его размышлениями над историей. В 1843 г. в рецензии на спектакль «Кромвель» он обнаруживает уже вполне самостоятельный ход мысли и свою собственную терминологию, когда пишет, что все революции с необходимостью выдвигают «центро­вого человека», являющегося их «общим знаменателем». Биографии таких «центровых людей» он внимательно читает. Наполеон, Кромвель, Вашингтон, уже упоминавшийся Франклин и, конечно, «Параллельные жизнеописания» Плутарха, и, может быть, здесь особую роль сыграл именно Плутарх, который дает ему образец не добродетельной, а амо­ральной биографии...

Сармьенто постепенно подходит к своей главной цели — Росас и со­зданная им система как воплощение аргентинского «способа существова­ния»,—восходя от менее «репрезентативных» героев к «великому» зло­дею. О своей идее написать биографию Факундо он упоминает впервые в 1844 г., но в 1845 г., словно пробуя силы, пишет «Биографические заметки. Жизнеописание генерала-инока Феликса Альдао», посвященные этому соратнику Факундо Кироги, прославившемуся особым садизмом и жестокостью (он неоднократно появляется на страницах главной книги), затем — сам Факундо, и только в итоге — Росас. Замечательная особен­ность книги состоит как раз в том, что прямым лучом освещается не Росас, а Факундо Кирога. На переднем плане едва ли не бестиальное существо — тигр Факундо; он давно уже погиб, вытерпит самые густые краски, а на заднем плане — главный хищник; и все самое невероятное, что рассказывается о Факундо, читатель волей-неволей переносит на Росаса...

Характерно, что «Факундо» появляется как ответ Сармьенто на впол­не конкретные шаги Росаса. В Сантьяго тогда прибыл посол Росаса

Бальдомеро Гарсиа, который потребовал от чилийцев утихомирить арген­тинских эмигрантов, особенно Сармьенто. Возможно, речь шла о его выдаче. И Сармьенто наносит ответный политический удар. В кратчай­шие сроки, весной — летом 1845 г., он пишет уже давно выношенную книгу, публикует ее глава за главой в своей газете «Прогресо» и тут же выпускает отдельным изданием.

«Странная книга без головы и без ног, настоящий кусок скалы, кото­рым швыряют в голову титана» — так говорил он о «Факундо» впослед­ствии. Именно так — кусок скалы, оружие. Это слово-действие, предшест­вующее действию как бы с минимальным зазором времени, содержащее его уже в самом себе, ранящее слово, за которым может прозвучать выстрел. Слово, возникшее из самой магмы истории и спекшееся в цель­ную глыбу лавы.

Что первично в «Факундо»? Ответить на этот вопрос с окончательной убедительностью едва ли возможно, всегда останется возможность при­вести аргументы в пользу иного вывода. Но, очевидно, все-таки это — ораторский жест, осанка парламентского выступления на современном форуме, соотносящиеся также с осанкой проповедника, устами которого говорит история. Это устное слово, как бы поневоле ставшее письмен­ным, слово, стремящееся звучать, будучи написанным. Именно такое, о каком писал Сармьенто в очерке «О журналистике». Аргентинский ис­следователь Э. Брисуэла Айбар, подчеркнувший устные истоки книги, точно заметил: «Целые фрагменты "Факундо" не обретут своего полного смысла, если не прочитать их вслух, ибо текст обладает всеми качества­ми ораторской речи» [480]. Видимо, с устными истоками слова Сармьенто связана и та особенность его творческой манеры, что он любил дикто­вать , наговаривать, с неохотой возвращался к готовому тексту и не любил его перечитывать.