Иосиф Кобецкий (П. Павлов, К. Бецкий) - Русский Рокамболь: (Приключения И. Ф. Манасевича-Мануйлова)

Как всегда, заключительным аккордом процесса явилось последнее слово подсудимого. Волей истории это было действительно его последним словом, сказанным им о себе по крайней мере публично. И простая справедливость заставляет нас привести его почти целиком, не говоря уже о том, что и оно вносит много штрихов для обрисовки Мануйлова.

— Здесь не столько меня обвиняли, — начал Мануйлов, — сколько поносили. Но я не буду оправдываться, ибо ошибки могут быть в жизни каждого человека и тем больше их могло быть и было у меня, который слишком рано должен был начать самостоятельную жизнь, и при этом уже с двадцатилетнего возраста оказался связанным с лицами, стоящими у высшей власти.

Начну с обвинения, брошенного мне в том, что я печатал в газетах заметки об обысках и арестах в банковском мире с целью шантажировать банки. Это обвинение совершенно неосновательно. Для того, чтобы газеты имели и печатали эти заметки, вовсе не надо было Мануйлова и его шантажных задач: всем известно, как блестяще поставлен сейчас в газетах репортаж, и любой полицейский хроникер, специально имеющийся в каждой редакции, доставляет своей газете ежедневно все сведения о происшедших за сутки обысках и арестах, какой бы секретный характер они ни носили. Я категорически отрицаю это, и в особенности нелепо это обвинение в применении к делу Рубинштейна, ибо оно слишком было известно, и перипетии его не могли оставаться тайной и даже для самой широкой публики…

Перехожу к истории с И. С. Хвостовым. Я уверяю вас, что он принес мне свою статью вместе с 25 тыс. руб., когда был у меня в последний раз. Деньги эти были мне даны именно для проведения этой статьи. Кроме того, И. С. Хвостов неоднократно просил меня способствовать сближению бывш. министра внутр. дел А. Н. Хвостова с некоторыми лицами, так как бывший министр все еще не терял надежды снова занять государственный пост. Здесь говорят, что переданная мне

И. С. Хвостовым статья утратила в то время свое значение, так как председатель московского биржевого комитета, о котором также шла речь в статье, уже отказался от предлагавшегося ему поста. Ко ведь именно с устранением кандидатуры Крестовникова и открывался путь к портфелю для Татищева.

— Прокурор удивлен: неужели статья в газетах может способствовать проведению того или иного лица в министры! — иронически восклицает Мануйлов. — Но я, как человек близкий к политике и долго живший заграницей, могу уверить прокурора, что заграничная пресса многое может сделать. Гр. С. Ю. Витте был умным человеком, и я категорически заверяю вас, что он всегда, когда хотел провести какую-нибудь идею в жизнь, считал нужным прибегать к услугам заграничной прессы. Он' помещал там соответствующую статью, а затем она, уже как мнение заграницы, перепечатывалась русской прессой. Такой порядок я предложил Хвостову. Он возражал мне. Ему хотелось, чтобы газетная кампания в пользу кандидатуры его тестя велась в русских газетах: „Мы, — говорил он, — не пожалеем для этого никаких денег. Мы заплатим сколько угодно" и подчеркивал, что „мы" — это прежде всего банк. Но я, — принимает гордую позу Мануйлов, — заявил ему, что русская печать, слава богу, неподкупна, за исключением маленьких специально шантажных биржевых газет. За границей сделать это легче.

— Итак, — продолжает Мануйлов, — получив от Хвостова статью, я предполагал напечатать ее за границей, в Париже. И. С. Хвостов, который, собственно говоря, к банку имел касательство не такое уже большое, а больше состоял на посылках у своего тестя, по пяти, по шести раз в день звонил ко мне по телефону, ибо как это ни странно, но обстоятельства действительно были таковы, что я мог быть полезным графу. И я даю честное слово, я клянусь вам, что я говорю правду: статью Хвостова я должен был передать известному французскому журналисту Ривэ, временно находившемуся тогда в Петрограде, а он уже отвез бы ее в Париж и там передал бы моему близкому приятелю Роэльсу, заведующему политическим отделом в газете Temps. Вот говорят, что 25 тыс. руб. это слишком невероятная и страшная плата за напечатание статьи. Но я могу вас заверить, что самому мне, по поручению нашего правительства, приходилось платить заграничным газетам много больше 25 тыс. руб. за заметки в сорок строк.

— Меня рисовали здесь каким-то злодеем и хищником. Но я во всю свою жизнь никогда и никого не обидел. Были ростовщики, у которых я брал деньги, но они все получили. Я брался за устройство всяких дел и устраивал их, а если это не удавалось, деньги возвращал. Все обвинения в шантажах, предъявлявшиеся мне охранной полицией, основаны на показаниях моего письмоводителя Родионова, который был арестован охраной без всяких к тому данных и с единственной целью вырвать у него нужную для них характеристику мою. Его схватили посреди ночи, и вы можете представить себе настроение, в котором он давал показания. Конечно, он показывал все, чего там хотели от него. То же было с остальными свидетелями моих шантажей: их всех почему-то допрашивали ночью и заставляли говорить против меня.

— Моя жизнь. — грустно замечает подсудимый, — вообще сложилась так, что я всегда стоял поперек дороги охранному отделению. Почему? Да просто потому, что мы не сходились во взглядах на приемы. В охранном отделении считали полезным то, против чего я энергично всегда протестовал. Так, напр… я всегда был против участия агентов политического сыска в революционных организациях, и на этой почве у меня бывали крупные столкновения принципиального характера. А мою правоту ярко доказало дело Азефа: я всегда говорил о той опасности, какую представляет секретный агент, находящийся в центре боевой организации. Я доказывал, что всегда может наступить при этом положении такой момент, когда из пассивного агент этот перейдет в активное состояние и даже совершит самое страшное преступление. В деле Азефа так и вышло, и патрон его, ген. Герасимов, никогда не мог простить мне моего прогноза, что и создало в охранном отделении враждебную против меня атмосферу, причем борьба, которую вели против меня жандармы, красной нитью проходит и по настоящему делу.

— Во всяком случае, — возвращаясь вновь к сути дела, продолжает Мануйлов, — принимая у себя И С. Хвостова, я быть может и поступал слишком легкомысленно. Но некоторые круги, стоявшие очень высоко, весьма интересовались тем, что делалось у Хвостовых после истории с Ржевским. Мне было сказано, чтобы я следил за Хвостовыми, завел бы с ними сношение, чтобы я был в курсе того, не предпринимают ли они чего-нибудь. Так что когда И. С. Хвостов пришел ко мне, я даже подумал: „на ловца и зверь бежит". Мои друзья, в том числе и граф Борх, предостерегали меня об опасностях этой охоты, советовали не пускать к себе Хвостовых, так как они не простят мне расследования по делу Ржевского и будут мстить. Но я был слишком многим обязан тем, кто поручил мне следить за Хвостовыми, и отказаться от этого не мог. К делу же Ржевского я мог относиться спокойно, и рвение, проявленное мною в нем, понятно без всяких подозрений, ибо я считаю, что убийство справа так же недопустимо, как и убийство слева; и оно становится особенно страшным тогда, когда покрывается лицом, занимающим высокий государственный пост.