Иосиф Каллиников - Мощи

Заснула под утро, тяжело дыша, — голод мучительным стал, истомляющим. Почти не спала, — звонивший будильник в соседней комнате разбудил ее.

Приготовила чай и ждала, когда проснется Никодим, раскрыла книжку и не могла читать, задумалась…

— Как это глупо, ужасно глупо!

Зашевелился, испуганно взглянул на Феничку.

— Одевайся, я пойду поговорю с хозяйкой. Пока ты будешь со мною жить.

С жадностью ел за чаем… Феничка сидела рядом такая же спокойная и простая, была только тяжесть в голове. Утром, одеваясь, решила, что пока, всего несколько дней Никодим поживет у нее, а потом она или отправит его к дяде или оставит для него Борисову комнату, последнее не хотелось ей, казалось, что тяжело будет входить в нее.

За чаем же начала:

— Ну, видишь, как просто все… Ты не верил, что я твой друг.

— И теперь боюсь верить. Мне все-таки как-то тяжело брать от тебя…

— А разве ты раньше не брал?.. Тогда это было для тебя легким и теперь так же должно быть… Только давай сделаем так, чтобы не я, а ты сам брал у меня сколько тебе будет нужно… Деньги лежат в столе, — не спрашивай и не считай… Они будут наши, общие…

— Да, раньше легче было их брать от тебя, раньше я…

Снова замедлил фразу и печально взглянул на Феничку, и опять она окончила ее в уме, — раньше ты любила меня, — подумал, провел по привычке по волосам и кончил:

— Раньше мы были другие…

Начала спрашивать:

— Что ты думаешь делать?..

— Учиться. Поеду снова устраиваться в институт…

— Послушай… отдохни.

— Отдыхать некогда, надо работать. Впереди еще столько дел!..

— Я хотела тебе предложить к дяде поехать. Ты вчера говорил, что хочешь работать, начать что-то свое, сам создавать… Он бы тебе помог!..

— Кто? Твой дядя?! Помогать своему врагу?!

И сразу лицо его загорелось, прорвались слова:

— Понимаешь, почему для меня тяжело пользоваться от тебя помощью… Дядюшка твой сок выжимает из человека, а племянница ради своего удовольствия, из человеколюбия и сострадания, пригрела у себя на груди врага его и откармливает…

— Но ведь он помог тебе получить свободу!

— Великодушие победителя к уничтоженному врагу. Вот что!

Вскочила из-за стола и, сверкая глазами, бросила:

— Никодим, Никодим! Ты не смеешь так говорить, не зная его.

Встал, прошелся по комнате и глухим голосом извинился:

— Прости, Феня! Это у меня сгоряча вырвалось!

После чая Никодим уехал в Лесной, Феничка закрыла за ним дверь, вернулась в комнату и ясно почувствовала, что он для нее чужой, измученный и ослабленный жизнью, — еще раз прислушалась к себе и кроме жалости ничего в себе не нашла, — глубоко жил в ней любимый.

Вернулся в сумерки. Феничка отдыхала, — сел на диван…

— Ну, что?..

— В институт примут…

Глухим голосом начал:

— А только не тот он теперь… По-прежнему толкотня, сутолока, а души нет, — вытравили се. Старых товарищей никого почти, а те, кто остался — слова говорят красивые. Звали работать с ними… Спрашиваю, — где, с кем?!. Много ли осталось работников?!

И, понимаешь, пустота какая-то, трескучие фразы, — мы, говорят, начали организовывать, нам нужны опытные, искушенные люди, за тобою пойдут, у тебя стаж… Ссылка для них стаж. Без декорации обойтись не могут! А студенчество!.. Понимаешь, чиновники в тужурках. Живого слова не слышал, — зачеты, экзамены, лаборатории. Спрашиваю, — с кем же работать, — с этими?! Машут рукой… Так с кем же они хотят работать?! Теперь работа оттуда должна начаться — с низов, а мы разбиты, разбились о революцию и успокоились. Парламентаризмом заражены… Эволюцией… Лучше, действительно, поеду к твоему дяденьке. Буду работать вместе с рабочими. Теперь очаги истины в мастерские превращены, и если придет что-нибудь, то только оттуда, само, потому что это должно сперва всех пропитать. Теперь это не из лабораторий придет, не из университетских аудиторий или кулуаров парламента, а изнутри вспыхнет, само, и вот тогда мы посмотрим, что будут делать вчерашние вожди. Тот, кто хочет быть у руля, должен над собою работать. Работать внутри сплоченной группы и не щадить изменников, потому что цель выше личности. И если каждый будет следить за другими, то изменников не будет у нас, некому изменить будет. Нужно, чтоб каждый шаг был известен…

— Но ведь это же ужасно… Это шпионаж! Каждый должен шпионом быть своего товарища!

— Ничего подобного. Бесконтрольность действий приводит к краху, — от этого мы и разбиты. Когда каждый будет знать, что его действия контролируются каждый момент и каждый его шаг известен, он будет осторожен с другими, не будет на ветер бросать слов и выбалтывать, потому что за этим не нравственная ответственность будет, а личная. И если ты чувствуешь себя слабым, сам уходи, не жди, чтобы тебя изгнали, потому что ты отвечаешь за каждое свое слово. А если ты преступление совершил — не скроешься никуда…

— Что же, вы убивать будете?..

— Выводить из строя. А как, — сами обстоятельства нам подскажут, может быть и убивать. Вот в такой партии не будет расхлябанности, и она будет компактна и, если ей придется действовать, она сумеет показать свою волю и закаленность!..

— Но ведь ты хочешь создать каких-то фанатиков.

— Да, фанатиков… Безгранично верующих в правоту своей идеи.

— Тогда ваша идея застынет, сделается благодаря фанатизму мертвой догмой…

— Нет, никогда! Кто хочет воплотить свою идею в жизнь, тот должен прислушиваться к ней и сейчас же приспосабливать идею к жизни. Временно уступать жизни, чтоб направлять ее в намеченное русло. В гранитные берега жизнь влить… Если человек может заковать реку в сталь и гранит, то мы тоже должны это сделать с жизнью. Дисциплина сверху донизу!

— Поезжай к дяде… Он тоже говорил о дисциплине труда… Но все-таки все, что ты говоришь — жуткое что-то… Ужасом веет от этого…

Встала, прервала его:

— Давай чай пить.

— Ну, что ж, давай чай пить…

В то время, когда Никодим говорил, мелькнувшая у Фенички мысль о его озлобленности исчезла сама и вошло новое, чего она раньше, до его ссылки, занятая исключительно собой, своими переживаниями и вечным метанием, еще не чувствовала в нем. Может быть, он и не был тогда таким, может быть, ссылка его закалила и одинокие дни размышления и углубленности в свои переживания родили в нем эту суровую идею дисциплины партии. Внутренне она не могла принять всего, что он говорил, ее радостному миропонятию это чуждо было, поэтому вся она сопротивлялась его словам, но рассудком она приняла и особенно ее поразила эластичность и приспособляемость к жизни не самой идеи, а способа ее воплощения.

Вечером, сидя вместе с Феней у топившейся печки, не зажигая огня, в полумраке, — ей было легко, ласково, хотелось без конца говорить о том, как хорошо жить, когда на душе ясно и не давит голова и руки не тоскуют без ласки, — спросил ее: