Иосиф Каллиников - Мощи

— Войдите…

Кто-то поставил у двери что-то тяжелое, закрыл ее и нерешительно остановился.

Почти незнакомый голос спросил:

— Фекла Тимофеевна здесь живет?..

Испуганно вскочила с постели, почему-то подумалось, что вошел тот рыжий, фамилия которого забылась уже.

— Кто здесь?!

— Я, Петровский…

В старом расстегнутом пальто с оборвавшимися карманами, в помятой институтской фуражке, в той же черной тужурке с протершеюся подкладкой и обтрепанных с бахромой брюках, худой, нерешительно остановившийся у двери… Ввалившиеся глаза ярче подчеркивали желтизну обтянутого лица. Волосы спадали на лоб отдельными тощими ровными прядями.

Феничка, подходя к столу, машинально поправила волосы и, вставив штепсель, обернулась к Петровскому. Обернулась и застыла у стола, слегка откинувшись назад и опершись о него руками. Выражение лица и всей фигуры у Никодима было измученное, нерешительное; увидев Феничку, — он тоже представлял ее иною, — она показалась ему выросшей, совершенно изменившейся, беспомощное выражение ее глаз, вечно искавших чего-то и вызывающе ждущих, сменилось ясною и спокойной улыбкой, независимой, может быть даже гордой. Молчание было мучительным и напряженным, каждый ждал друг от друга первого слова, от которого, казалось, зависело все, что между ними произойдет в будущем. У Фенички даже промелькнуло, что она теперь не могла бы и любить такого, и ее всю охватила жалость, захотелось быть близким другом, влить в него свою силу. Руки оторвались от стола, Феничка качнулась, тихо подошла к Никодиму и протянула ему руки. Назвать на ты не решилась…

— Никодим, милый, что с вами?..

Петровский взял ее руки, сжал, и голова его опустилась, пожатие ослабело, но он все еще держал Фенины руки, боясь выпустить их, точно после этого он потеряет что-то неизмеримо ценное и никогда уже потом не найдет этого. Глухим, слабым голосом ей ответил:

— Я к вам…

— Раздевайтесь, идемте ко мне, идемте…

Пока согревала чай и возилась в комоде, доставая поесть, Никодим сидел на диване, оглядывая комнату и ее — Феничку. Непривычная обстановка, — спокойный стол, лампа с накренившимся зеленым абажуром, кожаный широкий диван с высокою и прямой спинкой, на которой во всю длину дивана была сделана полка, — на ней книги, бокал с цветами, напротив постель, застланная теплым одеялом, большой шкаф, этажерка с книгами, Феничка — выросшая как-то за эти годы отсутствия, — созревшая радостной жизнью. Непривычная обстановка давила его после байкового одеяла, грязной избы, а потом низкой неуютной комнаты в городе. От вокзала до самого дома, таща порыжевший чемодан, думал, что зайдет на минутку к ней, всего на одну минуту, чтобы только сказать, что он писем ее не читал — каждое аккуратно сжигал нераспечатанным и что деньгами ее не пользовался вообще, и только последнее время, когда очень был болен и не мог работать, брал эти деньги, а теперь пришел ей сказать, что их он вернет, вернет обязательно, как только найдет какой-нибудь урок и устроится в институте, а это обязательно будет, иначе бы он не поехал в Петербург, — не ради же Фенички он приехал сюда. И все время собирался сказать Феничке, зачем он собственно пришел, но она почти не обращала на него внимания, готовила чай и закуску.

Застлав белою салфеткой на краю письменного стола и приготовив чай, Феничка села около Никодима и повторила те же слова:

— Никодим, милый, что с вами?..

Голос ее звучал еще глубже и мягче, затронув в нем где-то дремавшее чувство, задушенное им самим упорно и настойчиво.

— Я пришел вам сказать, и это я обдумал давно, еще там, что собственно я… Немного не так, но это все равно! Понимаете, я вашими деньгами не пользовался, я их отдавал своим товарищам… Если б вы видели, господи, если б вы видели, как они живут… После этого вы не стали бы жить так, понимаете, — не могли бы, кусок хлеба не пошел бы вам в горло…

И, вспомнив о том, что давно уже не ел, — второй день ехал голодным и отворачивался к стене, когда внизу у оконного столика ели его спутники, — жадно взглянул на приготовленную закуску, но подавил в себе голод и глотал слюну, — он на вокзале напился воды, столько воды, чтобы не чувствовать голод, продолжал, понижая голос:

— Я не хотел пользоваться вашими деньгами и собственно я ими не пользовался, но меня, понимаете, заставили, когда я одно время был нездоров…

И не докончил, — голос сорвался как-то…

Феничка схватила его за руки, — руки холодные были, влажные и от волнения слегка вздрагивали.

— Бедный мой!..

И после этого он почувствовал, что в нем не осталось больше сил, что он собрал в себе все, что были, чтобы высказать все, и их не хватило в нем… Может быть, даже это оттого, что его тошнит от голода и ужасно раздражает поставленная на стол еда, и у него даже мелькнуло, что он не прикоснется к ней, а скажет последнее, самое важное, и уйдет, и когда Феничка неожиданно поднялась, не выпуская его рук, поднялся и он и двинулся за нею, собственно у него не осталось сил сопротивляться голоду и он решил — выпить всего один стакан чаю и съесть кусок хлеба, чтобы только утолить голод и уйти, сейчас же уйти от нее, — он даже не знал, куда он пойдет, но, собственно, он об этом не думал, потому что тут и думать нечего, ну просто куда глаза глядят, может быть, даже в ночлежку, а сейчас, — он повиновался не голосу Фенички, а желанию утолить голод, и главное, что Феничка сказала ему опять на ты, может быть, он и потому еще пошел с нею к столу, просто в нем не хватило сил выдержать этого дрогнувшего страданьем женского голоса.

— Зачем ты себя довел до этого?.. Ну, ешь, ешь, говорить будем после…

Никодим быстро и жадно глотал чай и, не прикасаясь ни к чему, взял только кусок хлеба, намазанный маслом, и все время думал, как он встанет и скажет ей главное, что он уходит от нее и никогда больше не вернется, — общего ничего нет и не может быть…

Все время обдергивал свою тужурку, и когда окончил стакан — голова закружилась, от еды затошнило, и он ясно помнил еще, что встал, сделал несколько шагов по комнате и неожиданно пошатнулся, — потемнело в глазах и все предметы закружились и заплясали.

Феничка успела его подхватить, положить его на диван и начала расстегивать ему рубашку. Сбросила воротничок — пожелтевший от пота и почерневший от дорожной пыли. Тело было влажное, исхудавшие ключицы резко выступали, обтянутые такою же желтою кожей, как и на лице.

Движения ее были неторопливы, но быстрые и уверенные, — сняла полотенце, смочила его над умывальником и один конец положила на лоб, другой на грудь, поправила его, чтобы удобнее было лежать, подложила подушку под голову, — волосы змеиными тонкими прядками упали на лоб — откинула их, пригладив рукой, и прислушивалась к дыханию. Потом села около него на диван и, придерживая рукою полотенце на лбу, шептала: