Иосиф Каллиников - Мощи

— Голову сломаешь себе.

— Одна я не буду летать сломя голову и голову не сломлю.

Через несколько дней Дракин прислал племяннице и костюм — кожаные кепи и куртку.

Одной было приятней уезжать за город, — знала, что никто ей не поможет вовремя повернуть руль или вырвать его из рук, и нужно всегда самой следить за скоростью, управлять и чувствовать машину; устремив через стекло взгляд, она внимательно следила за каждым поворотом, за каждой извилиной дороги, и с каждым днем в ней укреплялась воля. Устремленный взгляд был задумчив, и хорошо было прислушиваться к ровному дыханию машины и к самой себе, ожидая, что, может быть, в эту минуту и в ней просится новый, живой, биение которого будет созвучным ровным ударам ее сердца, и, чувствуя в себе любимого, она думала о Никодиме и сливалась с машиною.

Иногда днем Феничка сбегала в контору или отыскивала Кирилла Кирилловича на заводе и ходила с ним по мастерским; рыжий англичанин почтительно шел за хозяевами. Дракин, увлекаясь, объяснял Феничке производство:

— Завод, это — большой, сложный организм, у него есть своя душа, свои нервы. Человек должен слиться с машиной, стать частицей ее, дать единую гармонию труда. Каждое движение его должно отвечать взмаху колеса, он не должен делать ни одного лишнего движения, каждый поворот руки, наклон туловища должен соответствовать затраченной энергии машины; неорганизованный труд скорее обессиливает человека. Да, мне деньги нужны, очень нужны. Мне хочется сделать наш завод центром всего производства этой отрасли труда. Я вижу перед собой бесконечные корпусы, десятки тысяч рабочих, станков, чувствовать дыхание целого и быть его центром. Поверь мне, тогда не будет конкуренции, незачем будет искусственно понижать или повышать цену на фабрикат, тогда я смогу диктовать цену, ставить условия… И рабочие не будут зависеть от рынка, — сам труд, его организованность не будет его эксплуатировать. Да ведь я — может быть, — я, капиталист, — делаю для социализма больше, чем сами социалисты. Для меня, — может быть, этому никто не поверит, — не накопление ценностей важно, а труд, его организованность. Я завтра же буду готов отдать это все им, но никогда не откажусь, ни за что, от своей идеи и — чего бы мне это ни стоило — останусь во главе того, что я создал. Мне противно даже само слово капиталист, я не больше, чем любой управляющий. Денег я швырять не стану на свои прихоти, потому что я знаю, что завтра же от меня отвернутся мои рабочие и моя идея труда погибнет…

Лицо Кирилла Кирилловича было возбужденным, глаза, что казалось необычайным для него, вспыхивали неожиданно острыми искрами, рука широко проводила по воздуху, точно по ее мановению могли возникнуть бесконечные корпусы и весь этот муравейник людей мог разрастись до бесконечности.

Феничка слушала дядю Кирюшу внимательно, и его возбуждение передавалось ей.

— Дядя Кирюша! Я вас люблю… Вы какой-то совсем другой, новый…

Выходя с завода, Кирилл Кириллович обнял ее за плечи;

— Это оттого, Феничка, что ты стала иной, — жить начала, выросла!

Однажды вечером, когда дядя Кирюша пришел ее звать на студенческий вечер, она отказалась.

— Я не поеду, дядя Кирюша!

— Почему, Феничка?..

— Я теперь не принадлежу сама себе…

— Не понимаю тебя.

— Только не смейтесь и не удивляйтесь… Я теперь не принадлежу себе, во мне живет новый человек, и я не смею волновать его — он, это — я…

Сказано было просто, ясно, — бритое лицо Дракина стало серьезным и заботливым… Феничка не хотела слышать вопросов и сама кончила:

— Вероятно, в январе у меня будет ребенок… Я его очень хотела! Он — от любимого, дядя! Вы будете ему крестным отцом…

— Теперь я понимаю, почему ты стала взрослой. Это хорошо, Феня… А мать знает?!.

— Я ей сама скажу. Только, дядя Кирюша, вы мне должны во всем помочь… он будет тоже одним из кровяных шариков в организме труда… Правда, дядя Кирюша?!

О появлении на свет нового существа знали только стены Гракинского дома. Мать не нашла силы протестовать и возмущаться, — жизнь ее Фенички, после того как она ушла в новую половину, к Дракину, откололась от нее, — она верила в брата, в его силу и влияние на дочь. Появлению новой жизни Антонина Кирилловна обрадовалась и освободила Феничку от забот:

— Ты сама теперь мать, — сама должна знать, что делать…

— Я, мама, должна кончить ученье и для себя и для него, для Бори.

— Дело твое, сама знаешь, — зато у меня теперь будет дело и скучать с монашками некогда будет…

Осенью Феничка снова уехала в Петербург. Изредка продолжала писать Никодиму, регулярно посылала для него деньги, — Петровский молчал. Кирилл Кириллович, ни слова не говоря племяннице, летом съездил в столицу поторопить в министерстве освобождения Петровского, и теперь уже, когда Лионский кредит сделал снова начальство внимательным и любезным, было обещано возвращение сосланного студента.

Осенние вечера с туманными улицами и фонарями, с засекающим стекла мелким дождем и заглушенным гулом трамваев для Фенички были тем же дыханием сложного организма жизни. Возвратившись из института, не зажигая огня, ложилась на постель и старалась представить себе ребенка. Тоски не знала она, некогда было, а печаль грустная, полная любовью к далекому, заволакивала глаза тишиной сумерек. Тосковали тело и руки, не чувствовавшие живого и теплого тельца — ласкового и уютного в своем плаче от голода, когда маленькие губы жадно хватали сочную ягоду соска и, чмокая, всасывали силу и жизнь, от их прикосновения Феничка вздрагивала и улыбалась, и улыбка разливалась по всему телу, пока насытившийся комок не отваливался от груди и не засыпал. Хотелось и теперь тоскующими руками почувствовать и отдать ласку матери, самое главное, нужно было отдать эту силу, иногда даже давившую ее своей настойчивостью. Но сейчас же подавливала в себе это чувство, зная, что весною, после зачетов, она снова будет около Бориса, и это пройдет.

Затапливала печку, грелась се теплом и веселыми огоньками, сновавшими по поленам березы, грела чай и садилась учиться. Каждая страница была приближением к тому дню, когда она станет частицею всего организма и будет участвовать в сложном обмене веществ жизни. Представлялся дядин завод, амбулатория, точный ланцет или трубка…

От Никодима не ждала писем и не знала, что с ним. Посылаемые деньги обратно не возвращались. Писала ему по-прежнему, но с каждым месяцем реже, только чтобы знал, что есть человек, к которому он может прийти и отдохнуть.

В один из вечеров, утомленная беганьем в институте и по городу — отдыхала в сумерках.

Постучал кто-то в дверь, — думала, что хозяйка с письмом или случайно за чем-нибудь Журавлева.