Иосиф Каллиников - Мощи

На всю жизнь остался один, любимый, ушедший теперь в неизвестность, которого не оторвать от души, от тела, от сокровенной глубины счастья, потому что сама взяла его; а другой, — которого жаль, которому надо помочь, накормить, напоить, одеть. Знала, что в этом, во втором сила для нее, чтобы осознать еще глубже свое очищение. Успокоилось утомленное тело, окрепли мускулы и наступило уверенное спокойствие. Не торопясь оделась, убрала деловито остатки вчерашнего дня и вспомнила, что нужно убрать Борисову комнату. Перенесла свой подарок — цветы на свой стол, собрала разбросанное белье, книги, уложила в корзину, замкнула ее, втянула к себе в комнату и пошла к хозяйке.

— Марья Петровна, сегодня утром Смолянинов уехал домой.

— Как же он так неожиданно и не сказал ничего!

— Просил вам передать, что комнату не будет оставлять за собою, — он на следующий год переводится в Московский университет…

Хозяйка странно как-то взглянула на Феничку, но ее решительный и спокойный тон поколебал недоверие, и она только сказала, что за ним еще пять рублей долгу.

— Хорошо, я вам отдам сама. Свою комнату я оставляю за собой и на следующий год…

Потом забежала Журавлева с Ивиной узнать, что случилось с Феничкой и Борисом.

— А мы от тебя прямо на острова… До утра гуляли, встречали солнце…

— Хотели зайти за тобой…

Журавлева не выдержала…

— А Борис где?..

— Уехал домой…

— Как?

— Сегодня утром уехал домой, часть вещей оставил у меня до осени.

— А мы думали, что тебя можно поздравить…

— Фантазерки вы… Мне вот нужно узнать, куда сослан Петровский. Карпов вероятно знает, где он.

Спокойный голос Фенички и безразличие, с которым она говорила о Смолянинове, сбили с толку подруг. Валька, забегавшая утром, когда Феничка лежала еще в Борисовой комнате, ничего не могла понять. Видела, что подруга была одна, в комнате было все разбросано, входная дверь не закрыта и теперь — спокойный и ровный голос и вопрос о Петровском… Смущенная, смотрела на Феничку и не решалась больше расспрашивать.

— Иван Васильевич, Феничка, должно быть, не знает адреса, но поможет тебе, — у товарищей узнает своих. Хочешь, пойдем к нему вместе, — его расшевелить надо, он ужасный увалень, все горняки такие. А ты что писать ему думаешь?! Я думала, что вы переписываетесь.

— Хорошо, Валя, пойдем. Я должна сегодня же узнать его адрес.

По Петербургской стороне, по Большому проспекту, через Каменноостровский, через Летний сад свернули на Невский. Живой поток людей, раньше безразличный для Фенички или интересный только тем, что можно было сверкнуть глазами проходившим студентам, теперь по-иному дохнул на нее. Большие глаза, углубленные синевой ночи и весеннего неба, устремлены были поверх людского потока — яркие, дышащие жизнью и смелостью жить. Золотые волосы туго облегли венком голову, — серая шляпа с широким бантом, с широкими открытыми полями намечала прическу; движения были спокойны и уверенны. Встречные мужчины провожали ее глазами; на мосту у Фонтанки один господин как-то растерянно остановился, взялся за котелок и, смущенно опустив руку, прошептал вслед, — какая прелестная. Журавлева все время смотрела на Феничку и не узнавала ее, не могла понять происшедшей в ней перемены, приходя в восторг от новой прически ее, от ярких и углубленных глаз, точно она в первый раз видит ее.

— Феничка, ты сегодня особенная какая-то!

— Я сегодня, Валя, полюбила Петербург. Это он особенный, а не я. Вот если бы сейчас здесь был дядя Кирюша! А знаешь, вот мысль, я ему телеграфирую, пусть приедет ко мне… Теперь я ему покажу Петербург, — новый!

Карпова застали заспанного, полуодетого, поразили неожиданностью прихода, вытащили его отыскивать адрес Петровского, вместе с ним бегали по студенческим комнатушкам, пока один его партийный товарищ, долго не соглашаясь, не дал адреса.

Феничка горячо говорила ему:

— Мне нужно ему написать, я невеста его, — понимаете?..

— А почему же он сам не прислал вам своего адреса?..

— Мы поссорились с ним перед его арестом, — вероятно, он подумал, что между нами все порвано и из-за самолюбия не хотел писать… Но я должна ему написать, от этого очень много зависит… для него это очень важно… я не могу вам сказать…

Угрюмый и молчаливый студент, исподлобья поглядывая на Феничку, сперва смотрел на нее недоверчиво, но потом, уловив искренние, горячие нотки в ее голосе, достал из стола письма и прочитал несколько строк:

— Если вы невеста его, я вам прочту… он пишет… Вот тут: «Работы здесь достать невозможно, а зимой особенно, кормимся чем придется, осенью питались сырой рыбой, теперь иногда и голодать приходится… Необходима помощь. Есть туберкулезные заболевания, особенно среди женщин… Вообще один ужас… В своем пальто мерзнул». Ну, и так далее…

Пока студент читал письмо, Феничка краснела, нервно сжимая ручку зонтика.

Получив адрес, вместе с Карповым и Журавлевой она стремительно пошла искать почтовое отделение, упросила Карпова от своего имени послать деньги, высыпала на почтовую конторку из сумочки все, что в ней было, набрала около ста рублей, оставила для себя немного и, вложив в конверт, хотела подавать, потом вспомнила о чем-то, поспешно купила открытку, написала на ней — от неизвестной, — вложила в пакет и подала.

Получив расписку, Феничка облегченно вздохнула, глаза, опечалившиеся на мгновение, снова расцвели радостью.

— Мне нужно идти… С главного почтамта телеграмму дяде иду послать… Всего хорошего!

На главном почтамте испортила несколько бланков и написала почти как письмо:

«Милый дядя Кирюша! Я вас очень, очень хочу видеть. Вы обязательно должны приехать ко мне, иначе я не знаю что, но будет плохо, так плохо вашей Феничке. Только вы можете в этом помочь. Буду ждать вас на вокзале. Феня».

Чиновник, принявший телеграмму, удивленно взглянул из окна своей будки и улыбнулся Феничке.

Не торопясь возвратилась пешком домой, не чувствовала усталости, — походка была спокойная, ровная, нога твердо ступала на асфальт и легко отдавала туловище, и все время внутри было такое чувство, что жизнь — это радость, надо только жить и не так, как раньше, не задумываясь, отдаваясь влечению, а каждый поступок внутри себя осознать, почувствовать его потребность в себе и тогда только решиться на него. Нужно только привыкнуть к этому, а потом все помимо воли, без напряжения будет решаться само, внутри.

И комната не показалась пустой или одинокой, и не было странно, что не слышно в противоположной тихих и мерных шагов отдыхающего от занятии Бориса, — прозрачный полумрак немеркнущей ночи наполнил ее умиротворенной тишиной и спокойствием. Достала конверт, бумагу, хотела писать, но почувствовала на груди медальон, давивший рубином, вынула его, раскрыла и, взглянув на Бориса, ощутила его в себе, — дыхание стало глубоким, ровным — знала, что это теперь на всю жизнь и никто не сможет отнять у нее любимого, потому что он живет в ней во всей и каждая кровинка ее — это он, каждая мысль — от него, каждая радость — от непорочности. И даже не поцеловав его карточки, как раньше, закрыла медальон, — щелкнула крышка и рубин снова упал на грудь.