Иосиф Каллиников - Мощи

Сзади Васеньки и Барманского подошла Ариша и принесла молоко в ведре.

— Я молоко принесла к каше…

Васенька повернул голову на женский голос и остановился глазами на сидевшей впереди ключарши Костицыной, сверкнул ими, точно что вспомнил, и понес, не останавливаясь, до конца, пока его не увел протодиакон.

И действительно началась каша.

Блаженный стал выкрикивать:

— И она тут, и она… бес полунощный… Николушка… изгони ее, изгони веничком… а то опять на нее бросаться будешь… бросался ты на нее… в лесу… на озере… Николушка…

Вера Алексеевна отшатнулась от костра, моментально встала, быстро подошла к Барманскому и стала говорить ему. Голос прерывался, дрожал, переходя в слезы, начала выкрикывать:

— Бесстыдник, бесстыдник вы… для вас все равно… это же гадость…

Николка к Васеньке бросился.

— Николушка, что ты, что ты… Не связывай меня только… не связывай… как на Полпенке… изгони ее… изгони… веничком… погонится за мной… не связывай с ней…

Метнулся от Николая, толкнул Аришу, с разбегу выбил ведро с молоком и еще сильней, еще громче закричал, отмахиваясь руками от Ариши:

— И эта тут… тут… тут… с Христосиком твоим. Пойди… поклонись ему… Христосику… ангельчику…

Костицына неожиданно присела, потом опустилась на колени и, вздрагивая плечами, зарыдала, переходя в истерику:

— Ох-ох, ох, ох-ох-о-ох…

Княжна схватила за рукав Николку и закричала ему на ухо:

— Воды… Воды скорей… Воды дайте…

Николка бросился за водой на хутор, схватил из ведра полный корец и, расплескивая, побежал обратно.

Васька, увидав снова бегущего к костру Николая, опять стал выкрикивать и побежал к лесу.

— Николушка… всюду она… всюду Феничка твоя полуночная… и в лесу и на озере… и на Полпенке… и на хуторе… изгони ее… изгони… веничком… веничком ее, эту Феничку…

Николка испугался за Ваську, боясь, что тот снова утопится в озере, и закричал:

— Утопится он… утопится… держите…

Протодиакон успел схватить Васеньку:

— Сто-оой…

По всему лесу пронеслось:

— О-о-ой.

От рычащего крика блаженный остолбенел и умолк.

Иоасаф взволнованным голосом и от волнения почти шепотом сказал:

— Уведите его… Васеньку.

Он сразу же понял из бреда блаженного, что тот говорит про игумена, и, не желая подавать виду, нахмурился и сказал князю:

— Сергей Николаевич, едемте отсюда скорей…

Конюхи, увидав поднявшуюся суматоху, с первого же момента начали запрягать лошадей.

Ариша смотрела на Барманского, отошедшего в сторону и наблюдавшего с наслаждением и в то же время со смущением, потому что он хотел только пошутить над игуменом и отомстить Костицыной и вовсе не ожидал такого скандала. Углы рта кривились усмешкою, а глаза морщились презрительно и досадно. Он все время нервно подергивал бородку и, когда Иоасаф с Рясным пошли садиться в линейку, хотел подойти к княжне, но потом быстро повернулся и пошел в лес. Зина плакала над Костицыной, стараясь утешить ее, помочь. Ариша, после ухода Барманского, опустила медленно голову, согнулась как-то и точно избитая пошла к хутору. Костицыну перенесли на линейку. Промокшее платье, волосы от вечернего холода и болотной сырости холодили тело, и женщина начала быстро приходить в себя. Протодиакон увел Васеньку и издали был слышен его урчащий бас, уговаривавший блаженного. Ключарь не принимал никакого участия во всем случившемся, наблюдал, стоя у костра, и, покапывая ногой золу, брезгливо морщился. Уехали, но Николку никто не пригласил сесть на линейку, и он остался стоять у потухавшего костра. Пахло пригоревшей кашей. Николка стоял без мыслей, растерянный, убитый, и тупой страх за свою судьбу всего его содрогал, но, вспомнив о деньгах, о проданном лесе, успокоил себя, подумав, что мощи теперь все равно будут.

С хутора раздался детский плач. Николка вздрогнул, прислушался и решительно пошел к Арише:

— Уйди, уйди от меня… уйди…

У Ариши слез не было, но глаза были горячие и блестящие и сухие.

Спокойно сказал, уходя из комнаты:

— А мощи все-таки будут… и мы будем… Его береги только.

Ариша до утра не могла заснуть, думала, мучилась, и все равно знала, что теперь идти некуда… ради ребенка все придется простить.

Иоасаф отменил последнюю службу и на следующий же день уехал с ключарем и с Рясным.

Барманский до отъезда в монастыре не показывался, прожил один день на Полпенке у солдаток, потом пришел за своим чемоданом и пешком ушел на платформу.

Рясный обещал Иоасафу его уволить, но все-таки не исполнил этого, считая Барманского хотя и очень злым, но остроумным до чрезвычайности.

Николка вернулся в монастырь, приказал запереть Васеньку и, провожая архиерея, не постеснялся еще раз попросить его о прославлении Симеона старца.

В монастыре шушукались, монахи по кельям злорадствовали.

Но никто открыто не говорил про него, знали, что только он сможет прославить обитель и Симеона старца, основоположителя Бело-Бережской пустыни.

Возвратившись с полустанка в монастырь, Николка велел ударить в большой колокол и соборне отслужить благодарственный молебен Троеручице и панихиду на месте упокоения Симеона старца.

Желтое, почти золотое солнце давно висело над крышами — белая ночь не спускала его в море и первый трамваи, прогудевший по улице, разбудил Феничку. Очнулась, непонимающими глазами обвела комнату, вспомнила, вскочила с постели, откинула волосы, — цветы, подарок любви Борису, по-прежнему стояли у него на столе, но карточки невесты его не было; около кресла у стола белым пятном лежало ее белье, платье, черные туфли сковырнулись беспомощно набок. Быстрыми движениями одела рубашку, собрала на полу одежду и побежала к себе. Комнату Бориса закрыла на ключ, перебежала из двери в дверь коридор в свою. Еще раз звякнул ключ. Бросила все на кушетку и легла навзничь на свою кровать, — свежее, хрупкое белье обдало холодом успокаивающе, — сперва вздрогнула, а потом, закинув руки за голову, закрыла глаза и чувствовала, как снова полилось тепло по мускулам, согревая простыни. Душа еще продолжала дремотно качаться в теле, но дышалось легко, ровно, вбирая все больше и больше воздуха. Чувствовала в себе любимого и боялась пошевельнуться, чтоб не утерять этого ощущения. Медленно, еще в полусне, нашептывали мысли и первою была — очищение непорочным. Не он, а ее жизнь и желание родило тишину, вслушивавшуюся в биение пульса. Напряжение, с которым брала свое счастье, впивая без слов каждое движение тела его — ушло в глубину, к сердцу, навсегда сохранив любовь. Не видела, а чувствовала в себе Бориса, — всего, с его ожиданием умершей невесты, с его напряженными глазами и тихим поющим голосом.