Иосиф Каллиников - Мощи

Письмо к Никодиму было простое, ясное и не было в нем ни одного недосказанного слова.

«Неизвестная, Никодим, это я — Феничка. Теперь Вы для меня человек, которому нужен близкий и искренний друг. Мы разошлись, не сойдясь, и я счастлива, — между нами нет недосказанной пустоты, нет ревнивого прошлого. Ваш товарищ читал мне отрывки из Вашего письма, и я послала пока сколько у меня было с собой. Деньги для Вас и для Ваших товарищей. Вызвала срочно дядю Кирюшу, он должен помочь мне вырвать Вас из Сибири. Ваша Феничка».

Утром отправила письмо заказным и поехала на Николаевский встречать дядю Кирюшу, — решила дождаться скорого или курьерского. Вышла ко второму поезду и чрез несколько минут столкнулась с дымившей дядиной трубкой. Сухое бритое лицо на один момент нервно передернулось, трубка слегка подпрыгнула во рту, и сейчас же стальные глаза прояснились улыбкою.

— Что случилось?! Говори!

— Ничего, дядя Кирюша, — мне, просто, нужно с вами поговорить.

— Сумасшедшая, и из-за этого посылать срочные телеграммы, доводить до отчаяния мать… Иди и сейчас же успокой ее телеграммой.

С веселой песенкой автомобильного рожка опять с дядею, инженером Дракиным, пенькотрепальщиком, в кепке, в английском пальто, с желтым кожаным ручным чемоданом, — только самое нужное — бритва, табак, дорожная чернильница, бумага, марки, конверты, смена белья. Всегда напряжение гибкое и упругое, острая память — кому, когда, сколько и от кого, — бесконечные змеи канатов, ленты мужицких возов с пенькою и коренастый, рыжий английский техник-установщик и всюду, всегда сам инженер, — стальным взглядом окидывающим и людей и вещи. Голос ровный, не повышающийся и не понижающийся с кем бы ни говорил — рабочие, мужики, семья… И только с Феничкой — веселый, простой, заботливый.

— Ну, рассказывай, как живешь!.. Сумасшедшая ты… Люблю я ваш Петербург — весной его не узнаешь…

— Дядя Кирюша, вы все можете, правда?!

— Только я теперь голоден — заедем куда-нибудь.

За столиком на Михайловской в польской столовой, прислушиваясь к гулкому вечернему Невскому, тем же спокойным голосом, раскуривая душистую трубку…

— Ну, что случилось?..

— Дядя Кирюша, милый, мой друг сослан в Сибирь… Товарищи его убеждены, что кто-то ему подложил прокламации и шрифт, произвели обыск, а потом сослали… Петровский, бывший мой репетитор…

— А я думал, что ты вызвала меня познакомить с женихом, порадоваться твоей радостью…

— Мой жених, дядя, ушел от меня…

Молча, взглядом спросил, осторожным, внимательным, говорившим: «Если нельзя прикасаться к этому, я не настаиваю».

— …и в этом моя вина, дядя, — вы меня с ним и знакомили… помните, в дворянском, на студенческом вечере… Борис Смолянинов…

Через несколько дней инженеру Дракину обещали, что студента Петровского из сибирского захолустья переведут в Тобольск и начнут по его делу доследование. Лионский кредит жандармского полковника сделал любезным, внимательным к просьбе инженера Дракина, а в министерстве обещали даже в ближайшее время вернуть Никодима и разрешить право жительства в столице.

Снова Кирилл Кириллович накупил подарков племяннице, оставил ей на расходы и уехал сдавать, принимать, подсчитывать и наслаждаться ритмичным грохотом машин и гулом людских голосов.

Каждый день начинался для Фенички ожиданием письма. После отъезда дяди она сейчас же, проводив улыбкой его дымящуюся трубку, послала Петровскому деньги.

Просыпаясь, радовалась своей молодости, красоте, упругим мускулам, сладко потягивалась, снова закрывала глаза и мечтательно вспоминала сны, — в вагоне, почему-то с дядей Кирюшей и в окне — голые скалы, нависшие над ущельем и только наверху кривые изогнутые березы, горы неожиданно суживаются, скалы острее и выше и дышать все труднее, потом будто поезд ныряет в туннель и дышать уже нечем. Потом дядя Кирюша погасал в сознании, но внутри, во всей ощущение близкого и любимого, которого она ищет; в туннеле — кружится голова, легкая тошнота странно и приятно душит грудь и перед нею весеннее петербургское солнце.

Легкая тошнота остается и после пробуждения, появляется обильная слюна, и Феничке кажется, что она голодна. В одной рубашке, босая, она соскакивает с постели, роется в нижнем ящике бельевого шкафа, достает котлету и хлеб, откусывает и через минуту бросает все в корзинку и начинает грызть леденцы, тошнота не проходит, и она решает, что надо пить кофе. Кофе успокаивает тошноту, бодрит, и Феничка бежит получать последние зачеты на курсах. Так, не переставая, продолжается все время, и где-то внутри она начинает вспоминать, что то же самое было с ней, когда она ела ягоды на скамейке около монастырской дачи, и всю ее заливает горячая радость, — боится поверить в счастье свое, прислушивается к каждому движению мускулов и биению сердца, ощущает сознаньем тошноту и чувствует, как начинают загораться от нежданной радости щеки, лицо, шея и как эта горячая волна заливает ей грудь и от живота волнующе идет по ногам. Хочется крикнуть от счастья…

Чувствовала, что теперь у ней в жизни большое, новое, и она вся обновленная своим очищением — новою жизнью, живущей внутри ее, и что после этого никто и ничем не сможет ее осквернить. Ходила гордая сознанием зачатия новой жизни, бережная к себе — движения стали еще более плавными. Заплетая косы, взмахивала широко руками, точно весь мир охватить хотела и, любовно перекидывая на грудь два золотистых снопа, ласково перебирала пальцами пряди, думая о Никодиме. Один жил внутри, а другой — в жизни, о котором рождалась забота и беспокойство. Не дождавшись ответа, написала второе письмо, — ласковое и спокойное:

«Никодим, милый, сердиться на меня не за что, я все та же, и Вы для меня близкий, самый близкий мой друг… Может быть, в Вашем страдании есть и моя вина, я должна была больше о Вас заботиться и беречь Вас. Дядя Кирюша был и все, что мог, сделал… Может быть, мы скоро увидимся. Знайте, что у Вас, корме меня, никого нет, я заглажу свою вину и буду для Вас большим и сильным другом. За деньги не обижайтесь, они не только для Вас — для всех Ваших. Завтра я уезжаю домой и осенью перехожу на медицинский…»

О переходе в медицинский институт само написалось, вырвалось изнутри, потому что хотелось теперь жить не для себя только, а для всех, весь мир охватить руками, каждому помочь, так же как Никодиму и его товарищам.

Отправив письмо, пошла по Каменноостровскому, долго сидела в парке против Народного Дома, вернулась домой и нашла от Никодима письмо:

«Деньги я получил и взял, но если бы они были действительно «от неизвестной», мне бы было более приятно ими пользоваться. О помощи я Вас не просил и воспользоваться ею мне будет очень неприятно. К сожалению, для меня дорога и нужна свобода…»