Иосиф Каллиников - Мощи

Петровский не успел ей ничего сказать или остановить, как услышал уже ее слова:

— Послушайте!

Жандарм отдал честь…

— Мы с коллегой знали, что вы обязательно будете сегодня на станции, и решили поэтому приехать и приколоть вам колос ржи в пользу голодающих, но с вас денег мы не возьмем…

Жандарм от неожиданности схватился за грудь, думая, что на его жизнь совершается покушение, побагровел и хотел что-то сказать или крикнуть, но в эту минуту подошел Никодим, прервал и Зину и не успевшего что-либо сказать жандарма:

— Дело в том, что сегодня, действительно, во всем Петербурге продавали эти колосья в пользу голодающих на Волге крестьян, мы, проходя по вагонам поезда, не успели выйти и проехали до первой остановки. Нам, конечно, нужно где-нибудь ночевать. Скажите, где здесь гостиница или еще что-нибудь.

Жандарм, поняв в чем дело, указал дорогу.

Потом еще раз подозрительно оглядел Никодима, Зину и буркнул вслед им:

— Студенты эти, — издеватели!

Долго стучали в гостиницу, вышла какая-то заспанная баба, ворчавшая все время и кричавшая наверх, очевидно хозяину:

— Да тут какие-то номер спрашивают… Пускать али нет?

Сверху осипший и охрипший бас рявкал:

— Шантрапу не пускай только, опять унесут тарелки.

Зина стала уверять заспанную бабу:

— Но право же мы не за тарелками пришли к вам и мы вообще ничего не возьмем…

— Да кто ж будете?..

— Из Петербурга студенты…

— Чего ж полуношничаете-то?..

Ввела в номер, пропахший чем-то горько-соленым, сухим, острым как мочевина, с двухспальной кроватью и продранным красным диваном, из которого торчала рыжая заржавленная пружина, с клоками не то ваты, не то еще чего, казавшаяся чертовой головой.

Баба чиркнула спичкой, зажгла наплывший огарок, вставленный в какой-то черепок, и спросила:

— Надоть чего-нибудь?..

Никодим попросил свечку и воды.

Баба принесла воды, свечку, деловито оглядела своих посетителей и комнату и, вспомнив, баском пропела:

— Урыльник-то я и забыла… Принести, что ли?! Сейчас принесу!

Никодим начал кашлять, шумно стягивать пальто.

Как только баба ушла, Зина подбежала к Никодиму, — завитки ее расплелись, один упрямым кольцом упал на лоб и мохнатые глаза вспыхнули.

— А я думала, что вы как и все студенты, а вы ссыльный. Я хочу получше ваше лицо разглядеть… Знаете что, я спать не хочу и вам не дам, вы должны мне рассказать о себе. Все, все, все!..

Никодим удивленно смотрел на Зину и не знал, серьезно это говорится или девушка ненормальна.

— Моя фамилия Белопольская, имение наше — Белополье, мужики гречиху сеют, от ней и летом поля точно снежные. Знаете, как они сеют, — соберутся всем селом и в одном месте рассеют ее, на другой год на другую сторону дорога и так выходит, что всегда у дорога белое и гудет, как метель, пчелами. А меду у нас сколько бывает, приходите ко мне, я вас обязательно угощу гречишным медом, за это и мужиков наших дразнят — кашники, каши объелись. Вы сами увидите все, когда к нам приедете!..

— Зачем же я к вам поеду?..

— Все мои знакомые обязательно должны у меня побыть, иначе я раззнакамливаюсь. А таких знакомых, как вы, у меня еще не было. Вы должны быть моим знакомым, я хочу этого.

Петровский начинал хмуриться и сердито бросал:

— Вы что же коллекцию собираете из своих знакомых?.. Так я вовсе не собираюсь быть в числе этой коллекции! Откуда вы взяли, что я ни с того, ни с сего должен на ваши гречишные поля приезжать смотреть.

Девушка неожиданно загорелась вся, лицо залилось краскою, она быстро и глубоко вздохнула, положила руки свои на плечи Никодиму почти у самой шеи, так что он даже почувствовал ее пальцы — холодные и сухие и быстро, быстро начала говорить:

— Я не хочу, чтобы вы были как все, не хочу, не хочу! На меня все обижаются за то, что я говорить не умею. А я что думаю, то каждому и говорю. У меня от этого и знакомых нет никого.

Никодим взял ее руки и бережно снял их с своих плеч и долго смотрел в ее мохнатые, матовые глаза, заплывавшие бесконечной грустью, от которой, казалось, хлынут градом крупные, черные слезы, как драгоценные камни.

Зина не прервала слов и только стала говорить тише и медленней:

— Но почему вы не хотите быть моим знакомым? У меня всего один только, но такой противный, я его ужасно не люблю и никогда почти не пускаю к себе в комнату.

Никодим, чтоб успокоилась девушка, сказал ей:

— Хорошо, я буду вашим знакомым, — но какая вы странная, Зина!

На дырявом диване, целую ночь, вдвоем, — по коридору тяжелый храп, всхлипывающий и надрывистый, с перебоем и ночь без конца, оттого, что слова Никодима жуткие, как и в тот день, когда открыл дверь в комнату Фенички.

Сам не знал, почему захотелось рассказать все неизвестной девушке… Глаза ее — сумрак, а в сумраке при свече говорить легче. Колеблется желтоватый огонек, наплывают белые капли и колеблется в душе Никодима, — рассказывать ли о себе, стоит ли, может быть, из-за любопытства спрашивает она, а взглянет в глаза ей — печалью покрылись и печаль изнутри, глубокая — глаза чуткие, от желтого пламени свечи мигает отблеск в зрачках; девушка вздрагивает и шепотом:

— Но ведь это же мука! Отчего вы не бежали оттуда, господи!

Вспомнил свою жизнь до Сибири, в ссылке и теперь, и показалось, что не жил еще, а все время мучился и не было у него самого главного в жизни — любви, такого человека, который бы безответно страдание его полюбил, с ним бы горел его жизнью, зажигал бы его в борьбе, может быть, от такого человека он ничего бы не хотел, кроме веры в него, в его идею и близости ему не нужно бы было, а лишь бы душу открыть, доверить себя и свою жизнь, каждую мысль досказать до конца. У Фенички вся жизнь ясная и простая, она знает, зачем живет — для радости, и радость у ней свободная, но она не может человека зажечь, а ему, именно, надо горения… Головой он давно все решил, там у него все ясно — высчитано до последнего, а вот всколыхнуть некому, а сам он устал, измучился и тот отдых, что Феничка давала ему — мучителен, от него человек не загорится борьбой, — не в спокойствии, не в законченной мысли черпать ему силу, а в мучении.

Говорил тихо, покачиваясь, — по временам, когда вспоминать тяжело было, вскидывал громадной рукой своей волосы.

Девушка молча сидела, охватив худенькими, почти девичьими руками колени и смотрела в одну точку, и когда слова Никодима были мучительными, больными, сжимались плечи ее, вздрагивали. Под конец не выдержала, — стремительно вскочила, взяла холодными пальцами его голову и быстро, быстро поцеловала в лоб его и сейчас же, точно падая, опустилась на диван, отвернулась от него и легла головой на ручку дивана и плечи начали вздрагивать часто, часто.

Никодим хотел встать, что-то сказать, сделать, но она, не шевелясь, сказала ему, почти выкрикнула, плачущим голосом: