Иосиф Каллиников - Мощи

Быстро растопила печку, принесла чай, — в подстаканнике и для себя в чашке, достала яблоки, конфеты и печенье, все это поставила на низенький стол у печки, погасила электрическую лампу на письменном столе, быстро подбежала к огню, поправила дрова и села на скамейку.

— Вот теперь вы мой гость, садитесь сюда!

Подала ему такую же низкую скамейку.

Чай был густой, крепкий, душистый, — почти маслянистый… Пить его можно было только глотками, не торопясь, чтобы чувствовать его терпкий аромат.

— Скажите мне, Никодим, почему вас вернули оттуда?.. Я все время думала об этом, — забыла спросить в тот раз…

— Мне помог один инженер вернуться, фабрикант…

— Знаете что, я напишу ему письмо, всего только несколько слов, — скажите его фамилию…

Вопрос был неожиданный и особенно решение написать какое-то письмо неизвестному человеку, освободившему его из ссылки.

— Дракин, инженер Дракин.

— Кирилл Кириллович?.. Да?.. Он?!

— А что?

— Я с ним знакома… Меня познакомила близкая ему женщина…

— Что это за человек?

— Он как из стали… Стальной какой-то, но она его очень любит… До безумия!..

— Вы ее знаете?..

— После смерти мамы, — папа мой раньше умер, — я у ней все время жила, а теперь только летом, в деревне у ней…

— А как же вы звали меня в Белополье?!.

— Это рядом, совсем рядом, — там брат, но он мне чужой…

— Хороший человек этот инженер?.. Я его знал когда-то… Но это давно было, тогда я его ненавидел почти… Хороший он?..

— Его американцем зовут, а эта женщина говорит, что он русский, совсем русский, и будто бы таких нет в России, а должны быть, а этот — единственный. Разве не права эта женщина, что он совсем русский, — неизвестного ему человека освободить от муки… Я напишу ему завтра же… Про вас я не буду писать, а только — спасибо вам, большое спасибо. Зина, и больше ничего… Только четыре слова…

Загляделась на угли, задумалась.

— Как хорошо, что вы сегодня пришли ко мне…

Потом, точно боясь, что он прикоснется к ней или вдруг ее поцелует, — быстро вскочила и снова зажгла электричество. Перешла на диван, уселась в угол его с ногами и опять, как и у печки, исчезла, — огонь освещал только лицо и голову, а вся она — в черном, — в темноте не чувствовалась и теперь почти слилась, даже завитки было трудно различить, — лицо и глаза, — большие, черные, вспыхивающие, точно черный бриллиант в ее золотом перстеньке, — он его только сегодня заметил.

Села и замолчала…

Через несколько минут Никодим встал…

— Я пойду, Зина…

— Куда вы, куда?! Вот видите, я говорила вам, что у меня никого нет знакомых, оттого и нет, что я… Значит и вы не придете больше ко мне?..

— Нет, — я, Зина, приду!

— Только вы сообщите письмом…

Вышел и странное чувство охватило его, сразу не пошел домой, а всего надо было завернуть за угол, — пошел бродить по улицам, потом зашел в пивную, забрался в угол, сидел долго и все время думал, — что Зина удивительно странная девушка, удивительно странная, и в комнате у нее, точно где-то в подземелье, глубоко и глухо, но хорошо, потому что нет обычного шума комнаты, освещенной безалаберно, неумело, так что лампа режет глаза, хозяйка не знает, что делать с гостем, суетится, шумит, смеется без причины, для того лишь, чтобы показать, что она необычайно довольна гостем и рада ему, от этого и комната становится неуютной, шумной, вещи пялятся на человека и не гость задевает их, а они стараются толкнуть его и показать, что они тоже шумны и веселы и, как хозяйка, очень довольны пребыванию среди них нового человека. В Зининой комнате в красноватом сумраке необычайно тихо, немного жутко, но когда долетает шум улицы, кажется, что где-то близко есть жизнь и она идет своим чередом, а здесь вот тихо и все прислушивается к тем людям, которые сейчас, среди вещей, точно вещи и вся комната прислушивается к биению сердца одного и другого и старается уловить их созвучия и дышать одним дыханием с людьми.

Кричащий граммофон оборвал мысли. Никодим вздохнул, — снова захотелось уйти в глубокую тишину Зининой комнаты и быть рядом с тихой девушкой, загорающейся необычным, но таким ярким светом, что от неожиданности даже и человека заливает горячая волна чего-то нового и не пережитого. Граммофон продолжал кричать, Никодим выпил залпом стакан пива, хотел уйти, но точно в голову что-то ударило и приковало к столу. В первый раз промелькнула мысль, что он — на содержании у Фенички, и, быть может, для этого она и хлопотала об его освобождении. Сделалось гадко, противно, потянуло к пиву и снова побежала сверлящая мысль, что надо же, наконец, кончить это сожительство, и что он, действительно, на содержании у молодой женщины, может быть, и неплохой, но все-таки — на содержании: она его пускает к себе, только когда ей это хочется, иногда уступает ему, но всегда нехотя как-то, а это ужасно обижает, а вот, когда ей самой нужно его присутствие, она становится нежной, ласковой, но всегда требовательной, а это ужасно утомляет его, и не так утомляет, как унижает, и за это она платит за его комнату, он берет ее деньги на обеды и на расход и даже не считает их, и это она виновата, — затянула его своей близостью, и он не может начать работать, — собственно не из-за Фенички же он приехал сюда. Странно было одно только, что против нее не было озлобления; почувствовал, что во всем он виноват, и это его слабость, оттого, что в то время, когда он вернулся, у него не было еще физических сил начать работу и ему нужен был отдых и тишина, и он поддался близости когда-то любимой им женщины. Теперь ему только показалось, что когда-то любимой, потому что, может быть, встретив Зину, он нашел нового человека, нашел свою любовь. В этом он не хотел и сознаться себе, но чувствовал присутствие этой девушки в себе, а главное — все время ощущал ее поцелуй на лбу. И только теперь понял, почему она сегодня, когда он, прощаясь, сделал к ней шаг, она испуганно оглянулась кругом, точно искала защиты у своих вещей, вздрогнула как-то и сказала: «Нет, нет, не надо этого, Никодим, не надо!» Вероятно, она боялась, что он подойдет к ней и поцелует ее. Сейчас же вспомнились поцелуи Фенички, — тяжелые и затягивающие, точно она из тела душу высасывала, и снова мелькнула мысль, сложившаяся уже в решение, — теперь это кончено, больше я не живу с ней, найду урок и уйду.

Наутро ничего не ел за чаем, чтобы не показать сразу Феничке, что разрывает с нею. Она стала спрашивать о вчерашнем вечере…

— О революционных делах никогда и никому не говорят, Феня…

— Мне тоже нельзя сказать?

— Никому.

По вечерам уходил из дому, бродил по городу, зашел как-то к Карпову, тот удивился немного, но потом подумал, что Никодим пришел по делу землячества и, вспомнив о Белопольской, землячке их, спросил: