Иосиф Каллиников - Мощи

— Не трогайте меня, не трогайте.

Желтый колеблющийся свет шарил в темноте по стенам, желтым кружком маячил на потолке, вспыхивал на минуту, после того как от фитиля скатывался стеарин и снова становился тусклым. Никодим молча сидел на диване и все время ощущал на своем лбу поцелуй Зины — скупой, короткий, но такой горячий и острый, точно какая-то печать легла на душу, обожгла ее неожиданным. Мысли бежали к ней, к Зине, — какая она странная и порывистая, — вот такой человек душу отдаст, если она содрогнется в нем и раскроется…

Потом она обернулась и, боясь, что он захочет обнять ее или еще что-нибудь сделает, чтобы показать, что она этим неожиданным поцелуем стала близким ему человеком, Зина пугливо встала в угол дивана и, точно защищаясь от него, положила на груди крест-накрест руки, так что тонкие, совсем тонкие пальцы ее лежали на плечах, вошли в них, потому что плечи она вобрала в себя пугливо, и они не перестали вздрагивать, пальцы на черном платье казались длинными, совсем тонкими и лежали они как-то по-детски беспомощно и легко, будто не прикасаясь к плечам. Глаза, все еще наполненные слезами, глубокими стали и такими печальными, что еще минута, одно мгновение и из них снова польются слезы. Каштановые темные волосы в крупных завитках отсвечивали темной потухшей бронзой и по ним все время пробегало колебание мигавшей свечи.

— Это я хотела своею душой прикоснуться к вам, и мне показалось, что это сделать можно только так, как я сделала… Правда ведь, Никодим?! Правда, милый?!

Глубоким вздохом ответ прозвучал:

— Правда, милая девушка, — правда!

— А меня все зовут девочкой… Я ведь до сих как девочка, и я жизни совсем-совсем не знаю… Она такая большая… Но хорошая и совсем нестрашная… Мне только всегда больно, ужасно больно становится, что люди от ней страдают, и когда я это почувствую, и всегда неожиданно это приходит ко мне, то у меня не хватает сил страдать вместе со всеми… мне вот кажется, что я должна своей жизнью выстрадать жизнь людей, а это так тяжело, милый… Теперь у меня близкий есть, самый близкий человек в мире. У меня еще одна такая минута была, но тогда я только заплакала. Тогда я еще девочкой была, совсем девочкой… Когда-нибудь я расскажу вам, теперь у меня сил нет и холодно мне, еще ни разу так не было холодно…

Никодим подал ей беличью шубку, теплую, мягкую, крытую черным сукном, бережно, чтобы не прикасаться к ней, накинул ей на плечи, она закуталась в нее и стала совсем маленькой, как ребенок, только большие черные глаза были огнями большой души.

Серые, точно вечерние, сумерки подернули окна и желтоватый, порой золотой огонек свечи начал таять.

Девушка задремала или, быть может, только казалось, что она дремлет, а на самом деле, вероятно, она переживала сегодняшний день и эту ночь, когда она в первый раз глубоко почувствовала человеческое страдание.

Никодим боялся пошевелиться, чтобы не побеспокоить ее, не прервать этой тихой дремоты и успокоения.

Все время у него была мысль, — какая она странная и хорошая!..

Девушка пошевельнулась, посмотрела большими глазами на Никодима и улыбнулась:

— А я думала, что вас нет, вы так тихо сидели…

— Вы спали?..

— Нет, я думала… О себе и о вас…

— Что?..

— Как это странно, что вдруг человек становится близким, родным… Только я этого понять не могу, а объяснить это еще труднее, это вот просто чувствуется.

Потом о чем-то подумала и сказала:

— Я хотела сперва не называть своей фамилии, — ну, зачем это нужно было, а потом, когда узнала, что вы были ссыльный, захотелось знакомой быть, а теперь, я — не потому, что вы ссыльный, вы для меня самый близкий, родной мой… Совсем родной… Как папа или мама… Они у меня умерли, как и у вас… С этого дня я большая стала… Вы не думайте, что я ребенок, я ведь высокая…

Никодим взглянул на нее и, действительно, она была почти одного роста с ним. Казалась она девочкой, и это особенно умилило Петровского, потому что она была как девочка и не нужно относиться к ней, как к женщине, и даже мысль не придет об этом, а в сердце останутся только глаза и крупные завитки на лбу, около ушей, — там, где только растреплются волосы, там сейчас же появятся и бронзовые завитки, — вот они-то и останутся вместе с глазами ее в памяти.

В коридоре послышалось шлепанье ног, обутых на босу ногу во что-то похожее на опорки или мужские калоши.

Никодим вспомнил…

— Нам ехать надо… Но чем же мы будем платить?! У меня ни копейки нет.

Зина всплеснула руками и радостно, весело засмеялась…

— У меня тоже, Никодим, ничего нет… Давайте останемся тут, а я напишу подруге, и она привезет нам… Дома у меня есть, в столе… А на марку у меня и сейчас найдется.

— Нет, Зина, нужно сдать деньги!.. Заплачу я из того, что у меня в кармане, — из собранных, а потом возвращу их…

— Ни за что, ни за что не хочу этого!.. Мы заедем ко мне, все равно вы должны знать, где я живу, вы должны ко мне прийти, в эту субботу прийти! Я по субботам всегда дома…

На станции тот же жандарм, — неуклюжий, толстый, с большими усами и даже, кажется, подслеповатый, взглянул на них, — Зина удивленно посмотрела на него, — отвернулся, и видно было, как он улыбнулся, — длинные усы слегка дернулись и около глаза появилось сразу несколько прыгающих морщинок.

Зина всю дорогу до Петербурга весело болтала, точно это был только что познакомившийся человек, для которого делался неожиданно интересен его малоразговорчивый собеседник.

Тот же угловой дом, неуклюжий, громадный, в шесть этажей, где жила Фсничка, но входить к Зине со стороны Чалого проспекта, — Никодим даже оглянулся, не увидит ли Гракина, почему-то не хотелось с ней встречаться, — не скрывать, не обманывать, а сохранить в тайне неожиданное, новое и необычайное в его жизни.

Зашел вместе с Зиной в квартиру…

Белопольская неожиданно обернулась, у самой двери…

— Ко мне, Никодим, нельзя!

— Почему, Зина?

— Нельзя, милый, может быть, это тоже странность… Но когда я кого-нибудь жду, то и комната тоже должна ожидать человека.

— Как так?

— Вокруг меня должно все жить — и люди, и вещи. Вещи ведь тоже живут, у них лицо человека, с которым они связаны. Я вам потом объясню… Потом. А сейчас нельзя в мою комнату. Я сейчас, подождите меня, одну минуту всего.

Вбежала в комнату, звякнул ключ, и сейчас же через минуту выбежала, испуганно глядя на Никодима, точно боясь, что он мог заглянуть в комнату и в ней может что-то случиться, что потом никогда, во всю жизнь не поправить.

И сейчас же начала говорить:

— Знаете, почему я не хотела пустить вас?.. Оттого, что я не ждала вас. Когда ждешь человека, непременно о нем думаешь, и твои думы особым налетом на вещах остаются, и вы не поверите, но они тоже начинают думать о том человеке. Сидишь, думаешь, ожидаешь его и невольно на вещи взглядываешь и вот чувствуешь, что не так они и стоят и лежат, не могут они принять ожидаемого человека в этом виде, и стоит переставить их как-то, и сразу они изменятся, и у них душа появится, своя, особенная, и тогда тоже будут вместе со мной человека ждать и поймут его и ему с ними легко будет, — по-особенному легко, и они никогда не изменятся к человеку, приятны будут ему, и человек этот снова будет среди них легко себя чувствовать. А я вас буду ждать, очень ждать, только никогда не приходите сами, лучше если вам очень нужно будет видеть меня, напишите… Я хочу вас у себя видеть… Вы должны обязательно прийти в эту субботу.