Иосиф Каллиников - Мощи

И опять Феничка почувствовала в нем больного, измученного человека, и обида перешла в жалость. Слезы остановились, и голос снова зазвенел ясно. Села около него на диван…

— Ну, довольно, Никодим, — все прошло… Ты еще больной и большой ребенок, я тоже была такою же… То, что вошло в тебя — исцелит, у тебя тоже будет ясно и просто в жизни… Ты головой живешь, и любовь тебя будет питать, питать твою жизнь и силы… Но не обижай меня и живи, — они ведь не нужны мне, а у тебя все впереди… Видишь, как хорошо… Видишь?!

После этого Никодим успокоился и просиживал вечера с Фенею, — никогда еще не было с нею так просто и ясно. Говорил ей, виновато улыбаясь.

— Теперь мы друзья, Феня… По-настоящему…

Ждал с нетерпением именин Зины и главное письма от нее.

Но письма не дождался, — не зная, что делать — идти или нет, и мучился, потому что боялся ее мучения, когда к ней ворвутся земляки… В день ее именин целый день метался по городу и вечером не выдержал, пошел к ней, рассчитав, что нежданные гости должны уже быть у нее…

Нажал кнопку…

Девушка растерянно оглянулась на своих гостей и выбежала…

Вслед донеслось:

— Гость на гость, хозяину радость!

Большие глаза с трудом слезы сдерживали, плечи вздрагивали и беспомощные руки дрожали…

Увидев Петровского, вскрикнула:

— Вы пришли, сами пришли?! Спасите меня, спасите от них… Только не ходите ко мне, я боюсь, что вы меня тоже мучить пришли…

— Нет, я не мучить пришел… Одевайтесь скорей, идемте…

Не взглянув ни на кого, вбежала в комнату, нырнула за черную занавеску в углу, там же одела шубку и шляпку…

— Зиночка, куда вы, куда?

И чтоб не задержали, — боялась и этого, хлопнула дверью, крикнув с отчаянием:

— Я сейчас, сейчас!..

Гости некоторое время продолжали галдеть, а потом кто-то сказал:

— Удрала от нас…

— Ждать будем!..

— Ну ее к черту, идемте домой…

Может быть и ждали бы, если бы одному не стало противно, что пришли издеваться над человеком, и почувствовал он это только тогда, когда сказал, что она удрала… За одним и все ушли, недовольные, что не удалось разыграть Зину.

Зина все время пряталась, жалась к Никодиму, он даже взял ее неумело под руку и вел ее, потому что она не выдержала и плакала. У Тучкова моста свернули на набережную, глухую и темную в этом месте, и пошли вдоль нее. Всю дорогу молчали. Никодим хотел одного, чтоб она успокоилась, и боялся своими словами затронуть больное, только что пережитое.

— Я домой хочу… Теперь их должно быть нету… Должно быть ушли…

Молча ходила с Никодимом и чувствовала его в себе. Как ребенок, прижалась к нему и изредка, успокоившись уже, взглядывала ему в лицо. У самого дома замедлила шаги, что-то решая, и вместе с ним вошла в подъезд — глухой, темный. Оторвалась от него… Должно быть испугалась темноты и в темноте шепотом:

— Милый, только не ходите ко мне…

Ближе к ней подошел, почувствовав в этих словах и любовь и муку… Взял ее руки, потом почувствовал, как она вся подалась к нему и, должно быть, закрыла глаза и прошептала:

— Все равно я ваша теперь…

И в темноте, всего один раз, прикоснулся губами к ее губам, ответившим беспомощно-долго.

Потом слышал, как в темноте она побежала, спотыкаясь, по порожкам и еще засыпая боялся, что она могла упасть и разбиться.

Наутро за ним пришли, — следивший вместе с жандармами.

Улик не нашли и решили выслать на жительство в родной город, на сборы, под честное слово, что вернется, дали всего день, обязали явиться и по этапу отправить.

У Фенички легла печаль…

— За что, Никодим, за что?..

— За старое…

— Бедный, тебе тяжело будет!..

— Нет, Феня, теперь легко!

Инстинктом поняла значение этих слов, обрадовалась и радостно кончила:

— Поезжай, Никодим, к дяде Кирюше! К нему поезжай!..

Вспомнил, что и Зина ему говорила о дяде Кирюше…

— Да, теперь я к нему поеду.

Забежал к Зине, не застал дома, хозяйка нерешительно пустила его в ее комнату. Неподвижно просидел на диване, выйти на улицу не хотел, боялся, что арестуют. Зина вбежала, точно боясь, что что-то в присутствии Никодима может произойти в ее комнате, и остановилась, увидав его сумрачное лицо.

— Милый, что с вами случилось?!. Что?!.

— Меня высылают из Петербурга…

— Куда?..

— На родину, в родной город… Завтра меня отправят этапом, как арестанта.

— Как же так?! Как это случилось?.. За что?!.

— За старое…

Просидел до полночи, — Зина все время жалась в угол дивана, точно боялась, что он потребует от нее невозможного, и она не посмеет теперь ему отказать, но сейчас, когда вдруг свалилась такая тяжесть, даже поцелуй, кроме боли и тоски, ничего не оставит им…

— Зина, позвольте мне вам писать…

— Милый… пишите…

Сошла вниз, в подъезд…

— Мы увидимся, Никодим… Скоро увидимся… Я к вам приеду…

Тихо сказал ей:

— Я к инженеру Дракину…

И отзвуком — живым, радостным, точно, действительно, в этом было его спасение:

— К нему! Только к нему!..

О любви не было сказано, но она в каждом слове звучала, поэтому и поцелуев не нужно было…

Осенние сумерки в Петербурге мутные, точно вот чья-то неприкаянная душа в тумане сыром мечется… И особенно эти сумерки тяжелы на окраине, — фонари зажигают поздно и не все — через один, и для чего они зажжены, никто не знает. Фабричные трубы уперлись в небо и грязным помелом нависшие тучи размазывают, и целый день моросит дождь, и дым тяжелеет, оседая на землю, во все щели, во все углы проникает он, в переулках дыхнуть от него невозможно, а дышать, хочешь не хочешь, дыши, глотай в сумерках дымную копоть, и не то что во все углы человеческого жилья она просачивается, но в поры утомленного тела. Оттого и люди на окраинах нелюдимы и сумрачны, — копоть изъела лицо, руки, и сплевывает ее человек с кровью, — харкает на панель сгустками и не дымом фабричным на улицах пахнет, а людским выпотом трудового дня. С работы идут — ежатся, запахивая на ходу пиджачки и бегом, именно вот бегом, спешат на чердаки, в подвалы, чтоб не показать убожества своего фонарям тусклым, под которыми у пивных, у чайных красуются людские витрины убожества человеческого, — может быть, жена, либо дочь к фонарю вышла, а надо так пробежать мимо, чтобы ни тебя не видели, ни самого не заметили. Душно от заползающей копоти в подвале сидеть либо на чердаке коптящие трубы разглядывать, и пойдет человек тоску заливать в пивную или в трактир, и кажется ему, что на хмель не садится копоть. Выйдет на улицу после царского зелья и туман не чувствует, потому он в голове бродит и фонарь-то ему покажется путеводной звездой. Подойдет к нему и встретит глаза зовущие и голодные, голод-то в них самый настоящий о куске хлеба насущного, а покажется спьяну, что похотью человек голоден. В тумане потом не разберет — кто голоден, кто мучается?! А выходит, что оба голодают о жизни, один ее вином заливает, а другой притворяется, за деньги на хлеб насущный любовь разыгрывает и этою любовью заливает туман людской. А фонари на улицах зажжены вразброд, ближе к пивным, к трактирам, и выходит, что фонари-то к месту поставлены и знают, зачем зажжены они.