Иосиф Каллиников - Мощи

— Молодец, Калябин!

— Рад стараться, ваше благородие!

— Как это ты ухитряешься, — каждый раз…

— Подкараулишь его и не пикнет, — а только и это, ваше благородие, скучно, разве мудрено убивать исподволь, — в открытую вот, а сам знаю, что не полагается шуму делать…

— Но ты и не знаешь, Калябин, что ты герой…

— Какое же это геройство людей убивать… Тут нужно просто все нутро вывернуть…

— Кому?! Немцу?

— Нет, ваше благородие…

— А кому же?..

— Тому, кто кашу заварил эту. Верно, что врагов убивать нужно, а только разве это враги наши, наши-то враги там…

И взмахивал рукой за свои окопы.

Ротный прекращал разговор, хмурился и говорил строго:

— Ты что эго?! Смотри у меня! Наши враги немцы, а там родина.

Хмурился и Афонька и, поблескивая исподлобья глазами,

безразличным, дубовым голосом коротко отвечал по уставу:

— Так точно, ваше благородие!

— Понял теперь?

— Так точно!

Потом ротный снова становился простым и мягким, — любил Афоньку за храбрость и говорил спокойно:

— Ты лучше, Калябин, живыми их приводи из дозора.

— Слушаюсь, ваше благородие, — попробую.

В первые дни войны вылилась сила буйная — убивать врага, то есть собственно не врага даже, а людей, все равно кто бы ни был, лишь бы пролилась эта сила кровью. Ненавидел тех, кто из него сделал врага, хотел передавить червей, чтобы самому вздохнуть, а пошел убивать неизвестно кого и за что, только потому, что звериная волна захлестывала каждого, кто в первые дни пришел на фронт, — убивать защищаясь, зная, что так же и его убивать будут, если он руки опустит. Но когда люди зарылись в окопы, и начались будни, — почувствовал, что убивал не тех, кого думал и кого хотел. И это не сразу пришло. Один раз после атаки, когда их полк прорвал в одном месте окопы врага, а перед тем сам атаковывал под пулеметным огнем, оставив сотни скошенных трупов — пришлось отступить и снова пройти обратно расстояние между немецкими и своими окопами, вот тут-то только он и заметил, что убитые и русские и немцы лежат вперемежку в самых неожиданных позах, некоторые чуть не обнявшись, и у всех было выражение смертного ужаса в последнюю минуту дыхания — прожгла мысль Афоньку, что ведь собственно русский, обнявший немца в последнюю минуту жизни, мог бы его обнять и раньше, и незачем им было стрелять друг в друга, а стоило только выйти спокойно за окопы, на это самое поле, и подать руку друг другу, так вот просто и подать, и он даже представил себе улыбку какого-нибудь немца из восточной Пруссии и скуластое, заросшее лицо костромского мужика, и даже ему послышалось, как они скажут при этом друг другу, — тет Ргеипф Катгаф— он эти слова слышал уже, когда отводил пленного немца, — представив, как будет говорить костромской «дядя», — он всех пожилых солдат называл дядями, — товарищи мы, и воюем. И сейчас же пришел вопрос, сам собою, собственно кто же воюет, кому нужны эти смерти, и ответил себе, — черви, те самые, что людей покупают на Невском и мужчин и женщин, этим война нужна, а костромскому «дяде» дали в руки винтовку, одурманили ненавистью и послали убивать людей, которым, вероятно, то же самое говорили их черви. С этого момента настала скука: скучно было убивать без цели, скучно было слушать визг пуль и завывание гранат и шрапнелей, скучно было в окопе сидеть и стрелять, и он даже не стрелял потом, когда был большой огонь и когда костромские «дяди» усиленно щелкали затворами, вставляя обоймы. А когда ротный сказал ему, что лучше живыми приводить из заставы врагов — бросил по утрам подкарауливать на ровках немцев.

Товарищи смеялись ему:

— Что ж ты, Афанасий, забыл, что ли?

— Ну их к чертям, скучно…

— Чего скучно?

— Надоело мне это, — ни к чему, вот что.

Вечером в тот же день, укладываясь спать в сыром окопе, осторожно говорил соседу, чтоб не донес кто ротному, потому что после того он и ротного и взводного офицера возненавидел, решив, что их хоть, может быть, тоже заставили воевать, а только они могли бы ведь отказаться, а не отказываются, значит такие же черви, что копошились по вечерам на Невском и в студенческом и в штатском.

Солдат спрашивал:

— Почему ж воевать-то не нужно, когда они прут ва нас?!

— Их посылают, так же как и нас, — ведь так?

— Это правильно, что посылают, разве сам бы пошел убить?!

— Так видишь! А кто посылает?..

— Знамо кто, — царь ихний…

— И наш тож, а мы как бараны идем…

— А как же?

— Да ты выйди к нему, да скажи, — чего нам, товарищ, убивать друг друга, разве ж мы чего не поделили; послали нас убивать, а мы и не знаем, за что собственно. Надо б было спросить сперва, для какого интереса мы убивать должны, когда это нам не нужно. Нужно, брат, сперва доискаться, кому это нужно, — может, тогда и убивать незачем будет, может, тогда вместе убивать будем, только не друг друга, а тех, кому нужна смерть наша… Передушить они хотят нас — вот что.

— Кто они?

— Да они! махнул рукой за свои окоп.

— Господа, значит, помещики.

— А то, кто ж?

— А ведь правильно это выходит у тебя, Калябин! Куда ж бы мне додуматься до этого!.. А ты сам-то из каких будешь?

— Рабочим быт, молотобойцем, — на заводе долбил молотом…

— То-то…

— Ты только не говори смотри про наш разговор… Понял?..

— Знамо, что не погладят за это. Спи уж…

Потом костромской «дядя» помолчал и, засыпая уже, спросил:

— Сам, что ли, дошел до этого, либо сказал тебе кто?..

— Сам… правду искал… Эх, кабы ты знал… Ну, да теперь ничего, опять человеком стал… Сам дошел до нее, до правды этой.

И когда Афоньке стало скучно воевать, пришло озлобление против посылавших воевать, пришло само и не сразу. Ходил по-прежнему в дозор и по-прежнему прислушивался, по-мужицки, к земле и к ночи, но уже не крался за врагом, чтобы убить, а старался встретить его лицом к лицу, чтобы захватить живым, но когда это не удавалось, так как ни он, ни немец не знал, что друг у друга на уме, и ощетинивался штыком, Афонька снова караулил и подкрадывался сзади, хватая за руки, и приводил в окоп, заставляя даже пленного самому нести винтовку свою.

И один раз — на австрийском фронте, где словаки н чехи подымали руки и кричали — братш, братш, — он привел пленного чеха, сумрачный, молчаливый, сдал ротному.

— Молодец, Калябин!

Афонька ничего не ответил, сверкнул только исподлобья глазами.

— Ты что же не отвечаешь?..

— Болен…

Ротный с минуту помолчал, что-то подумал и потом сказал:

— На три дня отпуск тебе даю, в тыл, полечись. К Георгию представляю тебя.

— Не нужно мне…

— Что не нужно?

— Ни отпуска вашего, ни Георгия…

— Ты что, с ума сошел или болен?!

— Никак нет!

— Ступай, полечись, — что у нас сегодня?..

Кто-то ответил: