Иосиф Каллиников - Мощи

И сколько бы человек ни глядел на небо — не разглядеть ему ни одной звезды — помелом замазаны, а помело-то это сперва окунули в помои осенние, а потом уж и стали размазывать им по небу, и вместо звезд — отражаются в лужах фонари уличные; где лужа побольше, там и ярче звезда эта.

Вышел Калябин, подвыпивши, из трактира, подошел к фонарю по делу житейскому, встретил глаза жадные…

— Может, возьмете?..

— Пошла, стерва, человек по делу вышел, а ты лезешь тут!

В сторону отошла, к трактирной двери. А он окончил дело свое, взглянул на небо, сплюнул и уставился в изображение фонаря, точно и в самом деле звезду свою отыскал вифлеемскую.

Остатки проживал Афанасий Калябин, — те самые, что инженер Дракин ему в благодарность подарил из рук Фенички.

Спровадил из-за нее студента Петровского в ссылку и ее потерял, — уехала. Сколько дней ходил подле ее квартиры — не встретит ли, и дворника спрашивал:

— Барышня-то живет ай нет?

— Какую тебе еще барышню, проваливай…

— Лучше скажи, а то…

— Уехала, что шляешься тут, — живо в полицию отведу…

А что мне твоя полиция, — может, я сам от ней про нее разведать…

— Толком бы говорили, — уехала.

Не возвращаясь домой, зашел в ту же пивную, где с Никодимом встречался, и спустил трояк, — одному скучно сидеть, подсел к какому-то замухрышке с кокардою, к студентам подсесть боялся, — от Лесснера выгнали, а запутался из-за Никодима с Хлюшиным, отправил его — и след потерял своего пути. Сколько по трактирам бродил, пока не нашел таких людей, что за правду стоят, — может быть, и правды бы не потерял этой, если бы не помутила его любовь; понадеялся на себя, что добьется он через студента Феничку, и его не пожалел, из-за этого и продался в жандармском, — не деньги нужны были, а Феничка… Забрали студента, и путь исчез к звезде вифлеемской, и правду он потерял свою, — отвернулись от него, как от прокаженного. И сегодня студенты между собой шептались:

— Рыжий тут…

— Предатель… предал товарища…

Пошептались, допили пиво и разбрелись по одному…

А ему теперь все равно, — без правды все спуталось, а главное потерял, может быть, навсегда звезду вифлеемскую…

За полночь Афонька к сестрам пришел, долго барабанил у двери, пока не вышла старшая, — испуганная, в одной ночной рубашке; сразу дверь не открыла, выглянула в щелку, не узнала голос Калябина, потом долго возилась, очевидно, дрожащими руками отстегивая цепочку.

— Заспались там, отворяй, Анютка!

— Да кто ж это, кто?

— Не узнала дружка милого?!.

Обрадованная зашептала испуганно:

— Афоничка, — ты, милый, — не ждали мы…

Целую неделю Афонька гулял с сестрами, не выходя никуда из комнаты, пропивая последние деньги.

Когда деньги его пришли к концу, послал старшую в лавочку за бумагою и за конвертом и огрызком карандаша сел писать Дракину:

«Всепочтеннейший инженер Дракин! Крайняя нужда жизненная и всякие немощи привели меня в уныние и расстроили скудные финансы мои. А потому, как вы изволили заметить, что услуга моя неоцененна была, смею прибегнуть к вам с покорнейшей просьбою ссудить меня средствами к жизни, сколько на то будет ваше благорасположение к покорному слуге вашему Афанасию Калябину».

Написал коротко и послал старшую сестру опустить в ящик.

— Не горюй, девки! Брешет, пришлет денег. Я ему такое дельце обмозговал.

Через несколько дней пришел перевод на триста рублей, и две недели еще Афонька гулял с сестрами, а потом, когда не осталось денег, и писать Калябин не хотел, заявил презрительно:

— Все они сволочи, скареды!.. Ни черта, проживем и без их милости!

Старшая варила обед, убирала комнату, обмывала и обчищала, а Женька нежилась в постели с Афонькою. Вечером уходили втроем… Сестры под ручку, а Калябин шел сзади в нескольких шагах и наблюдал. Деньги все отдавались Афоньке, — у него не было жадности к ним — делили поровну, оставляя на еду и про запас даже на те дни, когда не работали.

Подруги завидовали…

— А у нас до копейки обирают, на шпильки и то крадешь у самой себя!

Новые приятели подсмеивались над Афонькою за глаза:

— Под башмаком у Женьки, веревочки из него вьет.

По-прежнему угрюмый ходил Афонька, только взгляд стал чужой, озлобленный, на гостей сестер как на врагов смотрел, — глубоко где-то жило замурованным искание по кабакам у людей правды, за которую в Сибирь ссылают. А когда брали сестер подвыпившие студенты, сжимал кулаки, думая, что эти, должно быть, не попадут в Сибирь, этим бояться нечего, — небось барышням говорят о свободе, а сами человека за трояк покупают, да еще торгуются.

А вам нечего с ними валандаться, кончили и гуляй.

Невский жил, волновался, гудел автомобилями и трамваями, до Афоньки в осенние сумерки долетали слова, — австрийцы, сербы, болгары, турки, война, будет война, и он с этой толпою двигался днем, слушал ее, прислушивался и ненавидел. По целым часам простаивал у витрины, читая экстренные телеграммы, а потом с ненавидящими приятелями спорил в кафе:

— Будет война, должна быть…

— А тебе что, рыжий?!

— Может быть, и я бы пошел…

— Воевать?!

— Лучше чем на углу стоять. Там бы либо конец, либо человеком бы стал опять. Разве герои-то из другой глины лепятся?! Может, и я буду герой.

И вместо прозвища «рыжий» Калябина стали звать — «герой».

По целым дням пропадать начал, — по улицам бродит, в кабаки, в пивные… На окраину попал — вспомнилась жизнь заводская, когда работал у Лесснера, и опять потянуло кувалду попробовать. Затосковал без работы, и к человеку потянуло его, живое слово услышать. В пивной заговаривал, подсаживаясь к рабочим. Прислушивался к спорящим…

Обсуждали убийство в Сараеве и ожидали — что дальше. На заводах глухо нарастали волнения, — жара, душный каменный город угнетали Афоньку, и целый бы день просидел в пивной.

С завистью смотрел на прокопченные руки чужих людей и даже боялся, если бы, действительно, пришлось молот взять ему — не выдержал бы — отвык, корявые руки его побелели, и даже на одном пальце блестел золотой перстенек с рубином — подарок Женьки. Последние дни и собачья преданность подруги его надоела, — слащавою, приторною показалась. Начал пропивать все, что было в запасе и что приносила Женька, иногда от беспричинной злости метался по комнате и даже бил девушку. Та не плакала, не жаловалась, а только спрашивала:

— За что ты меня, за что, Афоничка?!.

— Опротивела, вот что! Каждого встречного укокошить хочется, так вот просто подойти и пырнуть ножом, может для того, чтоб поглядеть только, как у того потечет жижа красная…

И, думая все об одном и том же, иногда, лежа подле ластящейся Женьки, спрашивал ее, рассуждая:

— Ну, скажи ты мне, отчего это люди ходят вот по улицам, по пивным, и никто из них никогда не задумается — сколько кругом этой гадости! Не мне говорить, — я что, я, может, последний человек на земле, сам пресмыкаюсь, сам ползаю, и за пазухой нож держу, нож у меня всегда наготове — отточенный, подойди только кто, так полсану — брюхо до горла раскрою. Вот бы так и передушил своими руками! Может, вольнее дышать будет… И всюду эта гадость гнездится — одни в дворцах, а наш брат по норам, и кишат эти черви, живому человеку вздохнуть тяжко. Уйдешь и целый бы день не глядел на жизнь эту… А еще о правде говорят, какая там правда! Где она видана?.. Передушить бы, — может, тогда и увидели правду, опомнились бы!..