Иосиф Каллиников - Мощи

От жары одурел Петербург, люди не знали, что и придумать — позабавиться чем. Только на окраинах глухое разрасталось, — Афонька прислушивался, приглядывался и думал, что если это не от студентов начнется, а снизу полыхнет, тогда, может быть, и правда можно будет передушить червей. Нож в кармане сжимал радостно. И когда хмурые люди из подвалов на жаркое солнце хлынули — с толпою слился, вспомнил тот год, когда собою защитил звезду вифлеемскую, спас ее жизнь и теперь думал, — только ее, одну ее пощажу, а то всех, всех червей передушу, чтоб дышать было легче. Один раз даже показалось, что метеором мелькнула его звезда, погнался даже за нею и не догнал, в сутолоке потерял. Увидел ее — глаза вспыхнули, человеческое блеснуло в них, мучительное.

И в один миг закопошились люди, но по-иному, неожиданно — над бурлящими головами трехцветные флаги метнулись, — война с немцами! Заблестели штыки, провожаемые радостно и с ненавистью к врагу, точно кто-то озлобился, что червям помешали копошиться в грязи. Город наполнился снова, как и зимою, вернулись в логовища, только лица уходивших на фронт были хмурыми, и в городе из деревень мужики появились — широкие, бородатые, рослые и тоже хмурые и молчаливые под штыками блестящими. На одну минуту толпа вспыхнула, одного возгласа было довольно, — громи немцев, — и зазвенели витрины Невского, а оттуда — к собору угрюмому и к такому же дому с конями вздыбленными. Над толпою повисло дыхание — червей раздавить, очиститься, и это дыхание повело к коням.

Афонька в толпе опьянел, размахивая громадными руками своими, кричал: — бей, бей, громи немцев, души! — и первый на крыше у коней очутился, сам даже не знал, откуда у него появился молот — вспомнил силу свою, — молотом по ногам бронзовым и дружно с другими свалил на площадь, к ногам толпы охнувшей, и остался один на том месте, где кони были — громадный, без кепки, — рыжие волосы на солнце огнем горели, и поднятая рука махала еще вниз, толпе, и когда толпа охнула, содрогнувшись разлетающимся звоном бронзы, Афонька вместе с нею вскрикнул и замахал рукою.

В полиции уже говорил:

— И я там был, — сбрасывал, коней этих сбрасывал…

И, неожиданно для себя, хотя внутри уже созрело как накипевшее:

— Воевать хочу, сам, добровольно, — добровольцем пойду!

Пристав улыбнулся снисходительно:

— В казармы отправить…

Не простившись с Женькою, подумал, что теперь не пропадет она, остался в казармах, с утра бегал с винтовкой по Марсову полю, надрываясь кричал ура-а-а, бросаясь на невидимого врага, припадал к земле, перебегал вместе с цепью людей, валяясь в пыли, и ни одной мысли не появлялось, точно все небо очистилось. Вечером засыпал как убитый, с наслаждением ел солдатский хлеб, кашу, загребая деревянною ложкой из общей чашки…

— Афанасий, да ты и нам не оставишь, потише ты!

— А вы поспевай, теперь кто поспеет вовремя, тот и цел будет, — на то война!

В эшелоне горланили песни, вспоминая монастырский лес и пение, выскакивал на остановках за кипятком и, обжигаясь, пил чай из манерки. И во всем была только одна жажда — убивать, нутро жизни вывернуть.

Жутко было только в первый раз, когда увидел перед собою человека с винтовкой-ножом, на одно мгновение остановился, сжимая приклад рукою, и когда в эту же секунду внутри подсказало, — убивай или он тебя, — и в эту же секунду со всей силою отбил винтовкой удар и всадил штык глубоко, так что почувствовал, как он скользнул по кости, должно быть по спинному позвонку, и торчком из спины вылез, — рванул и винтовку к себе и нутро вывернул, на мушке даже кусок не то кишки, не то мяса остался. С такою силою ударил штыком, что фонтаном кровь брызнула на него, обдав лицо, грудь и руки. И дальше шел — громадный, рыжий, с перебитым носом, залитый кровью. Когда ударял штыком, то, чтобы выдернуть легче его, слегка влево повертывал и рвал с мясом, с кишками.

Ротный после атаки увидал Афоньку, стирающего с лица кровь и пот — спросил коротко:

— Сколько, Калябин, уложил немцев?

— Одного помню, ваше благородие, остальных не считал, некогда было.

А когда люди зарылись в землю, и целые месяцы нужно было сидеть в окопе, не вылезая из него — Калябину скучно стало, одно и было развлечение — подкарауливать немцев. Утром, когда подвозят котлы с чаем и раздают хлеб, когда и у немцев заняты тем же, и ни одна шальная пуля не пролетит и не уханет где сзади и спереди, и не визжат снаряды, — Афонька становился у бруствера и караулил немца, шедшего ходом в ровки, и когда тот садился, раскуривая спокойно свою длинную трубку, Афонька так же спокойно целился в него и ссаживал, человек смешно падал… садился как-то, потом опрокидывался на спину, и ноги смешно взбрыкивали над убитым, трубка от падения взлетала над головой и падала ему, вероятно, на грудь.

В окопе любители следили за Афонькою и за немцем, и когда тот падал, подымался хохот, ротный или взводный офицер криво улыбался и ничего не говорил.

— А теперь и чайку можно попить, так, что ли, ребята?

— Ловко ты его, в самую мякоть…

С этого начинался день, и вслед за первым выстрелом Афоньки, оттуда сквозь проволоку начинали шлепаться пули, чмокая в землю и разрываясь в ней, с визгом проносились над головами и падали где-то позади.

Солдаты смеялись:

— Рассердил ты их, Афанасий!

— Теперь пускай их, не жалко…

— Ишь ты ведь как, — ну да ладно, дай чаю напьемся.

В обед опять затихало, и снова подъезжали дымящиеся кухни, солдаты гремели котелками, и в окопе пахло капустой, щами, и звякали ложки. Иногда немцы не давали подвозить кухонь, и солдаты злились, начиналась перестрелка, ухали, взрывая землю и забрасывая ею людей, снаряды.

Подходил ротный…

— Это из-за тебя, Калябин! Опять ты утром стрелял…

Афонька хмурился, потом губы вздрагивали улыбкой, и он добродушно заявлял:

— Ваше благородие, без этого ж скучно, хоть с фронта уходи, ей-богу, разве ж это война, в земле, точно черви, роемся, первое время куда веселей было — штыком куда веселей работать, а то и носа показать никуда нельзя.

Ротный улыбался и уходил, бросая коротко:

— Ладно, Калябин, только чтоб больше не стрелять по утрам.

— Слушаюсь!

Но через несколько дней не выдерживал и снова начинал по утрам караулить немцев, пока снова во время обеда немцы не давали подвезти кухонь.

От скуки вызывался в ночной караул, в заставы и как зверь настороженно караулил неприятельскую разведку, прислушиваясь к каждому шороху. Припадал к земле, слушал и когда каким-то чутьем улавливал кошачьи шаги — полз навстречу и никогда не стрелял, а бросался сзади, пропуская вперед разведчика, — тот, оглушенный прикладом, беззвучно падал. Афонька спокойно снимал патроны, за спину одевал винтовку убитого и снова прислушивался, дожидая утренней смены, и, возвращаясь, приносил ротному свои трофеи.