Иосиф Каллиников - Мощи

— Тут драма — уйдем, Валька.

И на цыпочках ушли молча.

Проснулась, не нашла любимого и, взглянув, поняла, что кончено, навсегда ушел, вспомнила про монастырь и решила, что он не покончит с собою, будет каяться.

Села на постель, подняла с полу рубашку и, не одевая, просто, прикрылась ею и, тяжело переводя глазами с одной вещи на другую, думала, будет у ней единственный или нет и когда телом вспоминала ночь жуткую, блаженно улыбаясь, шептала:

— Будет… будет… будет…

И через весь город, пешком, с корзинкою, почти бегом, точно кто по пятам за ним гнался; у разведенного моста дожидал. Солнце такое же белесое, как Петербургские ночи весной раннею, из-за Невы выкатывалось.

На Николаевском у закрытой кассы простоял, и когда завозилась кассирша — очнулся и тут только вспомнил, что уезжает, а куда — не знал — в монастырь, а куда — все равно. И вспомнилось, — как называла Феничка, — в Белые Берега, в пустынь, в лес темный.

И что про монастырь говорила — тоже вспомнил и подумал, что где искушения больше, где соблазн, там и быть ему, иначе не покаяться, не достигнуть обители горней, чтоб к ней прийти.

— Вам куда?

На несколько станций дальше билет взял и обрадовался, что не узнают ни отец с матерью, ни она — Феничка.

И только в вагоне ослабел. Все тело разбитое ныло и холодная дрожь пробегала от спины к ногам и рукам, и душно было, — каждый мускул еще жил жутким ощущеньем жаркой близости. Минутами тошнота вставала и пересохшие губы слиплись и во рту было горько от перегоревшего вина и полыхнувшей на один миг страсти, когда без его желания, без его воли выпило тело тайну естества женского.

Входили и выходили из вагона и в вагон, на каждом полустанке останавливался поезд, забирал почту и без конца тянулся по стреле стальной до Москвы. И не сон, не дремота, а забытье укачивало Бориса. Так же быстро и неуловимо неслись мысли, ни одной схватить не мог, и только в сознании было ясно, что кончено, все кончено — молиться, каяться, а неощутимо где-то вставало — после этого не придет, никогда не придет ко мне; не исполнил предначертанного богом и потерял ее на земле — свою невесту.

От нервного напряжения ничего не ел; в Москве на Брянский вокзал шел пешком и, покачиваясь в вагоне накуренном, всю ночь ожидал второй пересадки — последней.

В сознании только было, что теперь близко к пристани тихой.

По лесу с гулом подошел пассажирский к платформе, высыпал богомольцев, — даже монах со звоночком с кружкою не успел пробежать подле всех вагонов.

И когда уехали линейки, нагруженные богомольцами, подошел к монаху.

— Скажите мне, как в монастырь пройти?

— Ступайте за богомольцами, догоните…

Солнце встало весеннее и в лесу от сосны пахло ладаном.

Вязли ноги в песке, кружилась голова оттого, что не ел ничего второй день, и, тяжело ступая, цепляясь за корневища, еле донес до гостиницы корзинку.

Тянулись от ранней бабы, в платочках мещаночки, в открытые окна гостиницы выглядывали горожане и за колонной на деревянной скамье с барышнями дачными сидел послушник кудреватый.

Не зная куда идти, как спросить, подошел Борис к послушнику.

— А тут в коридор направо к гостинику…

Корзинку оставил в номере, сошел вниз и от волнения нерешительно пошел к святым воротам.

Рассматривал на белых стенах у ворот святых, живописание братии — господни страсти и в воротах воскрешение Лазаря, и закружилась голова, добрел по стенке в монастырь и опустился на скамейке, у окна.

Выскочил долговязый привратник — Васенька.

Догадался, что не в себе человек…

— Что с вами такое, что?..

— Голова кружится…

— Водички испить надо, испить водички… Это бес, это он мучит; утолите жажду водичкой, облегчение будет. деревянном корчике принес желтоватой воды студеной…

— Сокрушает бес немощь бренную…

— Да, сокрушает…

— Во дни яко тать по следам крадется, а в нощи плоть мучает, мучит наваждениями сатанинскими… Постом и молитвою, послушанием господу изгоню беса.

— Изгоню послушанием, изгоню его постом и молитвою…

— Разумные слова слышу от мирянина, от души юныя господня мудрость. Порадейте о господе — изыде бес полунощи.

— Молиться буду… буду, батюшка.

— Да вы сами-то откуда изволите прибыть в обитель нашу?.. Сами-то кто будете?..

— Студент.

— От социализма в обитель спасаться пришли?.. Видели мы их, видели, яко бесы налетели в нощи, надругаться хотели над пристанищем скорбей человеческих. А все он, все он… вот те и Николушка?.. Разве помыслил когда, что он сохранит братию, обитель от поругания нечестивых. Игуменом выбрали соборне…

— Я к нему хотел… Где его видеть можно?..

— По хозяйству печется, о братии… до всего сам… Не думали, что заступника и радетеля, по вале господней, обретем в Николушке… Скудоумный был послушник, бес его мучил, во образе отроковицы блудной, говорил когда еще — Феничку — веничком, Феничку — веничком изгони…

Вздрогнул Борис, передернулся, широко открыл глаза на монаха.

— Какую Феничку?..

— Дракину, Бакину, Гракину со змеей жалящей обвилась с ядом брызжущим… Не послушался… Принял от нее мучение… бог покарал пса блудного…

— Бог покарал, бог… Пса блудного. Воли его не исполнил…

— Через нее муку принял мученическую…

— Через нее, через Гракину…

— Гракина, Гракина, Гракина… она змея жалящая… До подвала его довела… И меня, меня… Она утопить хотела.

— Кто, Гракина?

— Она, она, Гракина… Сохрани, господи, на путях своих грешного… успокоил душу у врат святых и Николушку покарал господь и призвал к себе, возлюбив, яко жену блудную, в немощи бренной, — соделал подвижника достойного обители блаженного старца и пустынника Симеона, основателя Бело-Бережской пустыни. Перст господень и воля его, всевышнего, почила на Николушке — игумен теперь, к нему ступайте, смиренномудрый инок обители нашей… брат достойный… К нему, к нему идите. На порожках у кельи его посидите… вон там за семью столпами, подобием семисвечнику в господней скинии.

Убежал Васенька в келью радостный, что указал путь праведный грешнику, и в келии бормотал еще:

— На всех путях указуешь ми, господи, твоей десницею… Слава в вышних богу и на земли мир, слава в вышних богу и на земли мир…

Все еще не решался пойти к игумену, по монастырю бродил, от усталости и голода пошатываясь, на задний двор забрел на пекарню за трапезную и потянуло щами горячими, хлебом свежим. Ухватился за перила и упал на порожках, что на кухню вели в трапезную.

Ввалились глаза черные, почернели глазницы и плавали перед глазами круги красные.

Монашек сбегал в погреб с лестницы, впоспехах чуть не наступил на него.

— Чего тут сидите?