Иосиф Каллиников - Мощи

— Не ели небось, бедные?!. К отцу эконому ступайте, на трапезу… Монашек вас проводит мой…

Про Афоньку вспомнил, про келейника своего…

— Ах, ах, ах!..

И визгливо позвал келейника нового, белобрысого Костю:

— Отцу эконому скажи, чтоб получше накормил, слышишь… нашего благодетеля люди… слышишь?! С дороги они… получше… К гостинику потом проведи, не в людскую чтоб… пусть номерок даст почище… в новую…

— Ответ, что ли, какой будет хозяину?..

— Повремените до завтра… всенепременнейше ответ завтра будет…

Ушли трепачи надежные к отцу эконому трапезовать ушицей наварною…

Пригнулся даже к Николке Савва:

— Афанасия моего куда дел? Куда? Говори! Слышишь? Его тож привезут?.. А?!

Злым огоньком сверкнул на игумена.

— В полюбовники пошел к купчихе… Устроится. Тот не пропадет теперь… У него талант… тут-то…

И рукой показал, где талант обретается у Афоньки игуменского.

Рассвирепел Савва:

— Смеешь ты, пес блудливый?! В скиту сгною! В подвал упрячу!.. О, господи, за что наказуешь мя, раба твоего?!

Разжигало Николку зло и за позор, принятый перед братией, на всю жизнь посмешищем быть с кличкою, а напомнил про Афоньку ему игумен Савва — озверел.

Еще ниже пригнулся Савва и костлявыми руками по щекам Николкиным — досиня, до подтеков старые пальцы сухие врезывались, пока не вернулся белобрысый келейник.

— Отца Ипатия позови скитского.

Высокий, сухой, жилистый, костистый, с отвисшими подтеками под глазами, кривой, сумрачный, с выбитым зубом, горбоносый, борода седая поросла плесенью зелено-желтою — вошел в клобуке, сдернул его на плечо, бухнул игумену лбом об пол — Ипатий.

— Возьмешь этого на исправление — будет в твоей пребывать воле. Епитимья — из скита ни шагу, в ризнице нижнего храма каменного молиться будет, ключ при себе держи, — от полунощницы до вечерни пусть молится, после трапезы воду и хлеб относить будешь, лампад возжигай ему перед вседержителем, ночью у тебя на досках в холодной.

Николке свистящим шепотом:

— Сорокодневная…

Тут только и жутко стало.

А вспомнил про Ипатово непотребство — взвыл дико.

— Он!..

— Строгий молитвенник. Молчи, пес! Иди.

И, сокрушенно вздохнув, пошел Савва писать благодетелю.

Опять под выкрики через весь монастырь шел Николка в скит за Ипатием, только и была отрада — на груди вместо ладонки полтораста целковых зашито пятерками и тройками — двугривеннички выросли, да в скуфейке сотенная засунута.

Одно оконушко с землею вровень и свету в ризнице, за переплетом железным на четверть стекло почерневшее, а с потолка падают звучно на каменный пол капли, то в одном, то в другом прозвенит месте.

— Молись, кайся!..

Лампадку зажег, ключами звякнул.

— Молись…

Не слышно было, как и засовом загремел снаружи.

Сколько лет Ипат после каждой обедни: ранней, средней и поздней песнопения возносил владычице за молебствиями, басом тянул гнусаво в нос, чтоб в дырявый рот не присвистывать — пресвятая богородица, спаси нас…

Втроем пели молебное: басом — Ипатий, иеродиакон Памвла — тенорком сифилитным и тоже в нос, да вторил Евдокий — бочка, как огонь рыжий и морда опухшая от казенки тоже красная, а сам — в три сосны не обхватить брюхо, не помнит сколько лет как и ног не видал под собою.

Пели втроем и дружбу водили трое.

И у каждого своя немощь, каждого искушает бес по-своему: соблазняет Ипата зад Евдокия, и обед отдавал ему свой с трапезы, лишь бы вечерком — укротить беса, а Евдокий по завету Онана праотца — до изнеможения в одиночестве.

Памвла — в обители промышлял у богомолок, что из деревень к троеручице приносят гроши медные. Смолоду наскочил в лесу на такую, что из села сходом выгнали, — пошла по монастырям кормиться, странствовать и понесла немощь страдную… С тех пор и нос провалился у Памвлы постника и фальцет гнусавый стал вместо тенора.

Тоже вечерком прибегал к приятелям позабавиться, историйку

И каждый вечер зимой да осенью про божественное, про жизнь иночеческую.

Шепотком про Ипата с Авдотьею говорила братия, и Николка слышал, потому и возопил гласом великим, когда игумен в полную волю на исправление послал к нему.

А перед этим случай вышел такой — поссорился Ипат с Евдокием, тот ни каши ему, ни щей, а Евдокий и решил проморить старика, — не заходил вечером. Ипат и решил испытать Николку.

После вечерни привел его, тот от сырости за пять дней кахи да кахи:

— Жизнь загубить вздумали.

— Я б тебе облегчение сделал, каб ты помог моей немочи. Так-то, подумай…

И до ранней его не будил, дал выспаться.

По осени и без того солнце встает поздно, а от болот туманных — совсем темно. Никто и не заметил, как повел Николая Ипатий не перед полунощницей, а перед ранней и ватник ему свой дал зимний. Вечером чуть темнеть стало — Николку из храма вывел.

— Пойди погрейся, чайку выпей.

Чайку попили, Ипатий свое — задабривает:

— Каша там у меня осталась, поди доешь, — повара дали лишнего.

Николка с разгона спросил, не думавши:

— Будешь на Полпинку пускать к бабам?

Вечера — ночи темные, скит на отлете, в лесу — бору темном, все тропинки исхожены — не заблудишься.

— Буду. Уговор только: попадешься — твоя вина.

— Ставь для почину казенную.

— Откуда я тебе теперь возьму?!

— Вона!.. Погляди за троеручицей — найдется, может. Икона-то чудотворная.

А в святом углу в два ряда иконы, а за одной — потайной шкафчик вделан, как дверцы ее отвори — монополия.

Покряхтел Ипатий, нечего делать — плоть немощна, дух слаб и достал из-за троеручицы казенную.

Выпили, закусили… Ипатий только для виду, а Николка выдул дочиста, хоть выжми.

В кладовушку Ипат его не послал — оставил в келии, огонь загасил и прилег прочесть наставление иноку, аки подобает в послушании пребывать в обители.

Беса укротил, смирил немощную плоть, на молитву встал к полуночи, а Николка ворочался долго и засыпая мечтал о Полпенке вожделенно, солдаток вспоминал безмужних, куда и раньше хаживал с Мишкою да с Афонькою.

Вроде скита у одной избы на отлете к монастырскому лесу — одна живет, а прибегут иноки утешаться вечером, на деревню добежит подружку кликнуть. И огурчика, и селедочки, и колбаски, и водченки — всего чего хочешь принесет из кладовки и любовью потешит иноков — продырявит к весне карманы монашеские.

Вспомнил Николка про баб — ладонку на груди пощупал и в кармане скуфейку попробовал — и попросил Ипата как-нибудь Мишку к нему прислать.

Поменялся Ипатий с Николкою: оставил его на своей постели, а сам после молитвы полунощной в кладовку на доски. И наутро его не будил, а спросят — решил сказать, что занедужил в сырости. Пищу ему приносил свою с трапезы, упрашивал поваров дать побольше, — принесет и себя не обидит, и Николка сыт.