Иосиф Каллиников - Мощи

Валерия по старости не могла учить его долго — глаза слепли, — Аришу сажала. И чаще да чаще встречались глаза и сердце замирало, екало. Так и лето прошло — незаметно, а к осени — в Питер ему уезжать — и узор не кончен.

Мать Валерия посоветовала:

— А ты кончи ему, Ариша, — сама кончи… Хороший он, скромный, как девица красная, — вся семья такая спокойная, а барышня у них Зиночка, — хохотунья, веселая, — пойдем как-нибудь…

И не удалось пойти к Белопольским Арише — заболела Валерия. Целую зиму промучилась, а к весне — отдала душу господу.

Всю зиму сидела Ариша над пяльцами, не узор вышивала, а сердце вкладывала в шерстянку каждую, душу свою отдавала любимому. Сама и не знала еще что любит, а только все время про него думала, вспоминала, как близко сидели вместе и вместе с ним вышивали один узор нежный.

Валерия померла — у Ариши хозяйка новая, Евдокия Семеновна Денисова. Спрятала она узор неконченный, мечтала ему подарить, когда опять придет.

А хозяйка-то поселилась новая и прямо к игуменье, просила себе постриженья и вклад в монастырь сделала особый, — одела мантию.

Молодая хозяйка, чернявая — строгость на себя напустила иноческую. Ни минуты Арише покою не было, одна и осталась отрада — петь на клиросе. Как птица на клиросе заливалась послушница и оборачивалась на то место, где Владимир обычно любил становиться. Пела — про пего думала, его вспоминала.

Варвара, подруженька, и то сказала:

— Чтой-то ты, Ариша, чудная какая стала…

Ждала, что придет весной и опять к вечерне придет на нее взглянуть…

Не забыл, пришел, подле клироса стал опять, а после вечерни около храма прогуливался, дожидал, когда разбредутся монашки по

А у ней колотилось сердце, не екало уж, а колотилось, не знала что делать ей, как сказать ему, что умерла мать Валерия и узор спрятан — нельзя вышивать больше шерстями разноцветными. Дожидалась, пока все не выйдут из храма, ноты складывала не торопясь, а потом выбежала и к могилкам прямо. Подбежала к нему.

— Владимир Николаевич, теперь уж нельзя нам вышивать больше…

— Почему, Ариша, нельзя?!.

— Матушка Валерия умерла… Теперь я у другой на послушании, теперь нельзя…

И сама не заметила, как клубок подступил к горлу и прозрачною пленкою слез глаза покрылись и от этого еще стали лучистее… Всего одну минуту стояли молча, а сразу почувствовали, что тоска схватила душу.

— А я все-таки, Ариша, буду приходить к вечерне.

И как отзвук у ней сорвалось:

— Приходите…

Сказала ему, испугалась, опустила голову и, уходя уже, до свидания сказала ему.

Стал он ходить к вечерне, подле клироса становился, на нее глядел, ловил взгляды ее и ласковые и печальные. Приметила эти взгляды подруга Варенька и, когда уходила последнею Ариша, подошла она к ней да попросту:

— Любит, что ли, тебя?

— Кто?

— Да этот студент, что постоянно ходит.

— Не знаю…

— А ты его любишь?! Я вижу ведь, что любишь. Ну, скажи, любишь?..

— Не знаю…

— Неправда, Ариша, — любишь его, по глазам вижу, и он тебя тоже, и у него по глазам видно.

— Не знаю…

— Я б на твоем месте любила его. Хорошенький он какой, молоденький. Что тебе беречь-то себя, для кого беречь, замуж, что ли, в монастыре собираешься?!

— Не знаю.

— Что ты все не знаю, да не знаю, а ты узнай… Сколько в монастыре живешь, а точно слепая. Если в мир не уйдешь отсюда, — а куда нам и идти-то отсюда, куда мы годны, кому нужны, одно только и знаем — спаси господи, спаси господи. У нас у всех тут одна судьба — помирать заживо. А тебе ведь жить хочется. Я раньше тоже была несмышленая, а любовь всему выучила, и тебя научит.

— Не знаю…

— Узнаешь, когда научит. Меня научила вот… И я тебя научу. Походит он, походит, а увидит, что ты только поглядываешь на него, наскучит ему и не придет больше. Мало у него городских барышень?.. Красивеньких… Может, и ты хороша, да только нельзя тебе красоты своей показать ему — под скуфейкой волосы, а там, у барышень-то — я видела, — и ленточки-то к месту, и медальончик на груди лежит золотой, и завиточки, локончики и не свои может, а щипчиками сделанные, а у тебя свои, золотые, а спрятаны, приглажены. А я тебя научу… Хочешь?..

— Не знаю…

— Так слушай. Все равно ведь в монастыре помирать и когда — тоже все равно, беречь себя не к чему… Ведь вот не померла же, жива осталась, зато любила, уж так семинариста одного любила!.. На кладбище и встречались мы. Моя-то уляжется с петухами, а я и вот она, через заднюю калитку и на кладбище. Ты думаешь не знают наши, что бегаем?.. А сами-то хороши… Все мы грешные, ни одной нет праведной, а если и есть — больная значит, все равно что помешанная… Шепни ему… Как зовут?..

— Владимир…

— Шепни ты ему, чтоб пришел вечерком на кладбище. Не бойся его, люби… Ничего не будет, а если что, я знаю как, помогу тебе. Не умрешь от этого. Видишь, не умерла ведь, а зато как любила-то. Пока молода и еще буду любить, если встретится кто. Так слышишь, не будь дурой, упустишь — другого не дождешься, может быть, всю жизнь. Эх ты, глупая! Я б давно уж…

Целую ночь не спала Ариша, думала. И на жестком тюфяке жарко было. То волосы грудь защекочат — замрет сердце, оттого и замрет, что о любимом думает, то руки закинет за голову и пробежит по всему телу волною дрожь жуткая.

Думала, как сказать ему, чтоб пришел на кладбище. Сказать — страшно, еще посмеется над ней. Думала про него, а он перед ней как живой стоял, с закрытыми глазами его глаза видела. Вспомнила, как в прошлом году его вышивать учила, и про узор неоконченный вспомнила, и сразу у ней промелькнула мысль, что скажет ему, чтоб пришел на кладбище вышивание взять свое.

А из семинарского сада песни неслись мирские про любовь, про ласку, и ночь-то лунная, полосой свет из окна в келию. Про узор вспомнила — засыпать стала. С семи лет сиротой в монастыре жила, кроме окрика ничего не слышала — понукали, тыркали, только и отдохнула, когда на клиросе петь стала и к Валерии перешла на послушание. Сколько лет прожила, все порядки узнала, все привычки монахинь, узнавала по взгляду и всосалось в кровь монастырское — ничего не видела кроме клироса да послушания, ко всему привыкла, а главного и не заметила, может оттого и не заметила, что сердце еще дремало девичье, да и грех монастырский таечком живет, прячется в чистеньких келейках с кисейными занавесками, да с гераньками, бархатцами, под кровать залезает до ночи, ночью и выползает только и карабкается, копошится среди тел греховных, — от этого и не видела и не чувствовала Ариша, пока у самой не забилось ходуном сердце, да и Валерия матушка — стара была, молитвой жила успокоенная, покаянием о грехах земной жизни. А как сердце у Ариши забилось, застучало в душу, разбудило ее любовью, так и самой захотелось любовью жить. И с подругою согласилась, с Варенькой. Стала студента своего дожидать, чтоб после вечерни улучить минутку и шепнуть ему, чтоб пришел на кладбище.