Дмитрий Володихин - Смертная чаша

Хворостинин глядел на Тишенкова хмуро. «Красно расписываешь, Федор свет Никитич. Все виновны, опричь медведя одного, а с медведя какой спрос – тварь неразумная! Вот только медведи на шее креста не носят. А так – всё в ряд положил, всему строку отыскал».

Спорить князю не хотелось. Высокоумничает Федор… ин ладно! Пускай побудет суесловцем, лишь бы тоска его заживо не съела.

– …А раз грешны, так чего ради сквернословить? Тут другое надобно. Тяготу нашу следует по-христьянски избыть. Завтра же пойдем с тобой, Митрей Иваныч, в Чудову обитель во храм Никиты Великомученика, что за Яузой, и там пожертвуем нескудно от имущества отца моего на помин его души. И о молебствиях позаботимся. Год пускай имя его поминают! А год минется, еще добавим. На добрую мысль ты меня направил, зять мой драгоценный, и на доброе дело! Простим Андрейку, пусть он зол сын неприязнен, а Бог нам прощать велит! Простив же, и об его душе помолимся! Ну, пойдешь ле со мною?

Хворостинин кивнул, но безо всякой твердости. Лицо его хранило сумрачное выражение.

– Пойдем, пойдем! Бог нам души просветит!

– Что ж… помолиться о душе тестя моего, доброго человека… да на помин вкладную подписать… дело хорошее. Съезжу с тобою.

Федор порывисто обнял его и поцеловал троекратно, яко на Пасху. Улыбается, доволен.

Про себя Хворостинин подумал иное: «Добрый шурин у меня – прямо праведник Божий… Истинно Христово ко всему разумение имеет. Токмо с медведем его я еще сквитаюсь. И добро бы медведь был, а то для медведя рядом с Андрейкой-немчином стоять – не в честь, тот зверь погаже. Как бы не хряк».

– А теперь будет тебе потеха. Знай, Митрей Иваныч, ты тоже кое в чем виноват.

Видя, как поползли кверху брови Хворостинина, Федор с поспешением добавил:

– Не передо мною и не перед Тишенковским родом! Мы-то тебе кругом должны. Ты с нашей бедой как истинный христолюбец, а мы… Прости нас, Митрей Иваныч! О другом сказ. Напрасно ты… насчет того, что правды нет и веры тож нет от государя. Государь-то отца моего выпустил, знать, к челобитью твоему глух не остался. А не поверил бы, так согнил бы отец мой в тюрьме.

– Может, оно и так, – ответил Хворостинин, усмехаясь, а про себя размыслил с оговоркою: «Долго же на Москве дело государево делается…»

– Стало быть, послушай повествование о правде, какова она.

«Сейчас Касьяна позовет, – подумал Хворостинин. – Ин ладно, горазд каргополец словеса плести…»

Так и вышло. Явился по зову Федора Касьян Глухарь да начал сказывать свою повесть о правде.

Во граде во Великом во Устюге при соборной церкви Успения Пречистой жил протоиерей Иоанн, истинно книжный человек и великий нищелюбец. Ото всех устюжан было ему почтение: и от посадских людей, и от гостей, и от служильцев государевых, и от воеводы устюзского.

Един первенец Иоаннов никакого почтения отцу не явил.

Крестили его Саввою, был он велик ростом, дороден и рожаист, глас имел яко труба иерихонская. Обутку же носил кожаную в локоть длиной, и оттого прозвался Чобот. Нравилось ему драться с купцами новгорочкими, ибо новгородчей во Устюзе не любят за их повадку горделивую и ухватки воровские, а кто помоложе, те с новгородчами на кулачках сходятся. Савва же Чобот у молодых несмысленых людей верховодил и оттого почасту о приезжих кулаки точил. Еще нравились ему байки странных людей о дальних землях, о краях, соболиным мехом кипящих, о народцах, златорудные места ведающих. Пошел Савве Чоботу двадцатый год, захотел отец его, летами изветшавший, посадить сына на свое поповское место при соборной при церкви. И говорит ему: «Женись, Саввушка. У торговых людей Сониных дочь в девицах – добротою украшена, верою строга, домовита, именем Марья. Будете угобжаться с нею да меня добрым словом поминать. Между мною и отцом ее уже уговор слажен, по рукам бились». Савва чрез товарищей своих сведал: девица юна, нравом тиха, лицом красна, не крива, не суха и не глупа. Во храме поглядел на нее и полюбил. Отцу же сказал противное: «Не хочу встречь тебе говорить, и Машка та пригожа, а обжениться с нею нимало не желаю и тако не сделаю».

Отец его с изумлением вспрашивает: «Неслух! Да разве об твоем хотении речь! Понимаешь ли, что род наш передо всем Великим перед градом Устюгом соромишь? Понимаешь ли, что невесту свою бесчестишь?»

А сын его пуще злобесничает: «Да хоть бы и тако выходило, а к бабе я приставать не желаю. Баба – бремя какое! А мое ныне искание – погулять. Рано мне в воз впрягаться и жилу рвать, счастьишка поищу».

«Да отчего ж тебе, оглобля, доля такая нежеланна? – гневает честной протоиерей. – Всякому доброму христьянину токмо такая доля и хороша. Чего тебе еще надобно?»

«А надобен мне, – отвечает сын, – простор! Простору мне мало. Во граде Устюзском от людей теснота. Не повернешься, чтобы бока о чужое рыло не ободрать! Скучно мне».

Ино хотел было отец поучить его по-отечески, ибо сказано: «Сокруши сыну своему ребра со любовию, ибо детеск ни Бога не знает, ни ума не имеет, и без таковой науки пропадет», – однако Савва Чобот крепок был, а отец его дряхл, и не дался ему в руки сын.

Горек хлеб отца, коему отпрыск не повинуется! Хуже лютой смерти неблагодарность сыновняя! Сказано было Савве: не наберется он смирения, так место поповское не ему достанется, а брату его молодшему, Михайле. Ежели Михайло пожелает взять его к себе диаконом, что ж, тако тому и быть. А не пожелает, тогды пускай Савва сам о себе промыслит, ибо дать ему больше нечего.

Разъярился Савва Чобот: не надоть ему ни диаконства, ни жены молодой, ни хомута братнего! Где это видано, чтобы старший брат молодшему в подчинение шел!

Отец Иоанн сказал ему многое от Божественного Писания, приличное к случаю. Перемены ума, однако, от сына своего не добился. «Дай, – говорил ему Савва Чобот, – серебра да хлеба. Отделиться хочу. Впрямь о себе сам промыслю».

Хоть и неслух был попов сын, а пожалел его отец. Дал ему серебра нескудно, дал хлеба, разве только отцовского благословения не дал, ибо сказано: «Не мечите бисера перед свиньями».

Пошел тогда Савва Чобот на Вологду. В ту пору на Вологде стоял большой торг с иноземцами. Великий государь Иван Васильевич приезживал – место пригожее смотрити, а как увидал его, так велел копать рвы и место сие чистить под большой каменной город.

Отыскал себе устюженин Савва товарищей, наладился было с низовских земель хлеб на Вологду привозить, хлеб там дорог. Но скверны оказались те товарищи: деньги отцовы без малого все у него забрали, прибытку же никакого не сотворили, один вышел от них обман.

Огорчился Савва Чобот. Принялся он с остатком денег гулять меж двор да сидеть в кружале. «Нет правды на Руси, – говорил. – Одно обдувальство!»