Дмитрий Володихин - Смертная чаша

– Уж и не знаю, как сказать вам, высокие господа. Я родичу вашему сенца свежего дал, ямку ему для удобного лежания ископал, от лютых головников его берегу да всячески угождаю…

Подьячий взглядом искал понимания и не находил его. А потому тянул свою незамысловатую речь, ожидая, не опамятуют ли просители.

– По вся дни смотрю, не желает ли чего Никита Васильевич, нет ли ему тесноты какой… Люд-то у нас там… сами знаете…

Федор смотрел на него с благодарностью, яко телок на корову.

– Спаси тебя Бог, добрый человек. Я за тебя молиться буду. Все мы за тебя молить…

Хворостинин с досадой оттолкнул его.

– Сколько?

– Шесть алтын, – молвил Развесков с большой живостью.

Хворостинин молча отсчитал серебро.

– Всё?

– Ярыги у меня тут, пристава, сторожа…

Развесков посошком отодвинул от груды харчей окорок, соль, яблоки и яйца.

– Да ты совести не имеешь! – вспылил Хворостинин.

– Не гневайся. Всякий зверь ищет себе прокорму.

– Тля! Смотри, по вечерней поре пойдешь отсюда домой, как бы не повстречал кого.

Развесков помолчал недолго, потом сказал новым голосом, холодно:

– Дом мне твой известен. Ярыги мои за меня горой стоят, ибо от меня прикорм получают. Хочешь потягаться, князь? Смотри, как бы красный петух твои хоромы не повстречал.

Тетерин зло засопел, нахмурился, являя преданность.

Хворостинин ответил уже без пылкости, столь же холодно:

– Тебе в том выгоды не будет. Кого с ножом в ребрах поутру в канаве нашли, тот уж за себя не отомстит.

– С огнем играешь, князь.

– Я к огоньку привычен, рожа приказная.

Развесков сдвинул яблоки, соль и яйца назад.

– Вот так и ряд положим, князь.

Хворостинин молча вышел и оторопевшего Федора за собой вытащил.

– Прикажешь сидельцу отнести, Неждан Григорьевич?

– Погоди. Это нам нынче Бог дал, – Развесков придвинул к себе посошком всё, кроме восьми калачей. Затем оттуда вытянул еще один калач и передвинул его на свою сторону. – И это дал. Спасибо, Господи.

Сидельцы оказались народом неразговорчивым. Разве кудлатый принимался без причины браниться в голос, а потом на полуслове умолкал… Отрастил он ногти по вершку, от сырости посадил грудь, а потому громко кашлял. Его Щербина прозвал Зверем, но вслух никогда так не звал.

Старичок по утрам и на сон грядущий тихонько молился. На воскресный день его расковывали и отправляли просить милостыню, прицепив к ноге свинцовую веригу, – чтоб не сбежал.

Прочие два первые дни молчали, приглядывались. Как разделил с ними Щербина свои калачи, так начались беседы.

По всякий день в утреннее время уводили пристава князя Глеба и человека-борова. К обеденной поре их приводили. Оба валились с ног мешками, стонали и плакали. Как объяснил Щербине старичок, обоих ставили на правёж. Глеб воеводствовал в Галиче, и пришли на него в Москву грамотки: дерет лихву без стыда и совести. Второй, Суконной сотни торговый человек Якуня Котов, задолжал по казенному подряду. Теперь колотили их палками по многу часов, вышибая копеечку.

Раз подполз к Щербине князь Глеб да давай на ухо шептать: «Тебе одному скажу… Сил нет терпеть, утроба моя отбита… По всякий день хочу сказать, да ведь не токмо серебрецо отберут, а еще и семейству худо сделают… Не скажу, не признаюсь… Есть на мне вина… Брал. Где можно брал и где не надо бы тоже брал. Над торговыми людьми сильничал, стрельцов городовых в черном теле держал… Ведь как не брать нынче? Жизнь такая пошла: не берешь, так гол… Да я ли большой вор? Вон лежит, свинья-свиньей… уж этот-то вор-то великий, не мне ровня… Может, не выйду… так ты супруге моей сообщи, мол, поискала б кой-чего в подушке, на кою своими руками орла нашивала… Ты стыд и дородство имеешь, не обманешь… скажи ей… пропадет без меня, дуреха-то…»

Якуню кормили лучше всех, ему с воли гостинец за гостинцем шел. Делился он щедро, всем давал хлеба, только Глеба Кемского оделял менее прочих. Вскорости после разговора с князем и он подполз к Щербине. Зашептал: «Знаю, наговаривает на меня Глеб Михайлович… Злой человек, чистый волк. Вот уж кто из воров вор, не мне ровня. А на мне нет вины, клевета одна. Сознаюсь я, возьму на себя, чего хотят, отдам, чего требуют… по жене стосковался, по детям. Чай, отпустят, не сгноят вусмерть. Одному тебе скажу: я не воровал… Ты срам и дородство имеешь, Никита Васильевич… ты мне поверишь… даст Бог, прежде меня выйдешь, скажи людям: не вор Якуня Котов… иначе пропадет честь моя без остатка».

В один день Глеба Кемского забили на правеже до смерти, а Котова отпустили, хотя и со великим бесчестием.

С тех пор старичок и Зверь жили на Щербинины хлебы. Старичку никто ничего не носил, имени своего и дýрна, каковое учинил, он не называл, стерегся чего-то. Сидел тут аж с два года и давно изготовился Богу душу отдать. «Богородица ко мне милостива, – говаривал он. – Не Ее бы молитвы, так давно б я издох, в тюрьме столько не живут». Зверю принесли хлеба скудненько един раз, более никакой ествы он не имел. Кормился, высовывая руку из отверстия, да у товарищей-сидельцев просил. На сбор милостыньки его не выводили: боялись, что сбежит, уж больно сердитый. На вопрос для тюрьмы обычный: «За что сидишь?» – ответил он причудливым сквернословием. Вязал втридушубогаматьтвоюродственничков с охоткою, дела же не раскрыл. Предерзостен. Чистый Ёрш Ершович! Старичок подозвал Щербину да тихо молвил ему: простой человек, пушкарь Ермила, а сидит по дурости – в тайной корчме по хмельному делу заголил ногу, да хлопнул по ней, да говаривал, нога-де у него всех краше, у царя такой ноги нет, какая у него, Ермилки. Назавтрее явились к нему пристава, объяснять, у кого нога краше. Полгода сидит, всё злобу в себе копит.

Никита Васильевич подивился: откуда пушкарь тут? Откуда простец? Разве сруб сей не для благородных? Разве не для служильцев по отечеству, ну, пускай еще и для богатых мужиков торговых? К чему люд черный сюда засаживают вместе с ними?

– И-и, гордый ты человек! Смирись, – отвечал ему собеседник. – Любезный мой боярин, тюрьма… она как Царствие Небесное. Там на лица не взирают, там последние первым равны по чести. Так оно и здесь.

И Никита Васильевич смирялся. Куда ж ему деваться? Одно только это и осталось: Бога молить о милости. Хотел даже за сторожей своих помолиться, как Христос заповедал, молитесь, мол, за врагов своих, но не вышло – такой благодати еще не сподобился.

Однажды старичок спросил Щербину: а какая его-то вина? Никита Васильевич с чувством пояснил ему:

– Ни в чем за мной вины нет. Оболгали.

Старичок ему ответил:

– Не люди на награды и тяготы раздают, но Господь Бог. Неспроста тебя на старости лет к ответу потянули. Подумай и рассуди о себе, допряма ли чист?