Дмитрий Володихин - Смертная чаша

– Не будешь шуметь? Разговорец у нас с тобой намечается, для тебя же полезный. Только не выйдет разговорца, коли ты, красавчик, станешь на людей бросаться или на меня слюной брызгать. Так не будешь, соколик?

– Н-нет…

– Вот и славненько. Вижу, вразумил тебя наш ярыга Третьяк Тетерин, ко всякому у него подход имеется…

Медвежка ухмыльнулся.

– Третьяк, назови ему, как правильно меня величать.

Ярыга сказал:

– Подьячий Московского опричной стороны Судного приказа Петр Григорьевич Развесков, прозвищем Неждан.

Щербина склонил голову в знак понимания.

– Можешь и по прозвищу, только отчество не забывай. Имею к тебе пару вопросцев. Ответь по уму, не торопись. Хочу продать тебе совок деревянный, сенца три охапки и тряпицу. Купишь?

В тюремном покое вместе с ним содержалось еще четверо сидельцев: седенький старичок, прикованный за шею к стене; истинный боров – купчина, судя по одежде; вьюнош по имени Глеб из рода князей Кемских, его Щербина знал; здоровый детина, тощий, бородою обросший до бровей да со всклокоченными волосами. Трое последних цепями накрепко прикованы были к таким же чурбакам, что и Никита Васильевич.

Отрок наклонил голову, мол, соглашайся. Щербина в недоумении переспросил:

– Может, и купил бы, да на что мне они?

Развесков поднял руку да поболтал в воздухе двумя пальцами. Тетерин угрожающе надвинулся на Щербину.

– На что мне они, Неждан Григорьевич?

– Понимаешь. Молодец, жеребчик! Не ругань от тебя слышу, а здравое рассуждение. Совком ископаешь себе малую ямку: тяжко спать на ровной земле, а пальцами много не нароешь: утоптано тут… За совочек с тебя три деньги. Сенца под себя положишь, на жестком-то лежать неудобно. За сенцо – алтын. Тряпицу под кандальный обруч подсунешь, иначе железо тебе кожу порвет и гнить начнешь… Еще алтынчик. Итого два алтына и три деньги серебром.

Щербина возмутился:

– Да откуда такая цена?! Оно тут всё трех денег не стоит. А еще два алтына!

Ярыга расхохотался. Развесков едва заметно улыбнулся.

– В тюрьме всё дорого.

Бородач рявкнул:

– Вор ты, Развесков! Еще кал ему собственный продай! Только не продешеви.

Ярыга осведомился у подьячего:

– Упокоить?

– Не нать, – ответил Развесков. – И без того на цепи сидит, как пес. Пусть хоть побрешет вволю. Иной у них тут нет радости, а я добрый человек. Тебе, Щербина, раз объясню, больше не стану: в тюрьме не торгуются.

Отрок вновь кивнул Никите Васильевичу.

– Хорошо. Дай мне, что хочешь продать.

– Во-от! Уже у нас дела на лад пошли, дружок! Теперя второй вопросец. Хочешь ли, чтобы к тебе родня пришла и харчей домашних принесла? Али сам по себе пробавишься? Если не ведаешь, кормов тебе тут никаких не положено. Тут тебе только две вещи положены: бочка с водой да отхожая посудина.

Глеб Кемской опять кивнул утвердительно: на всё, мол, соглашайся!

И тут Щербина вспомнил, зачем в тюремной стене проделаны три дырки. Мудрено такое сразу понять, когда ты раньше тюрьму только снаружи видел. Протягивают через них руки нищие сидельцы да кричат: «Помилосердствуйте, хлеба положите в руку…» А им то хлеб кладут, то яблочко, то денежку, то камень, а то и паука.

Тяжко вздохнул Никита Васильевич, ответствуя:

– Сколько сдерешь, Неждан Григорьевич?

– Родня придет, так гривна серебром. А за харчишки, так гуся жареного и калач пшеничный…

Глянул на ярыгу и добавил:

– Нет, два калача. Так что, ударили по рукам?

Щербина ответил без раздумья:

– Годится, Неждан Григорьевич.

– Ну вот и поладили, – обрадовался Развесков. – Один пустячок у нас с тобой остался не обговорен… Серебришка-то у тебя, чай, с собой нет?

Никита Васильевич помотал головой, нет, мол.

Откуда? Как брали его под стражу, так пристава всё вытряхнули дочиста.

– Обычное дело, знамо. Что тут поделаешь? У нас надзор строгий, обирать сидельцев не положено. Да, поди, повыгребли всё и до нас… вот какое дело, живчик, вижу я, у тебя сапоги из хорошей кожи. Так отдай мне их по своей воле. Я тебе вместо них обутки дам из кожаных обрезков, ноги-то и не замерзнут. И хлебом кормить три дни даром буду вдоволь, и совок с сеном да тряпицею сразу пожалую… не задаром, понятно. Родня должок занесет, я обожду пока. Родня добрая за тебя заложится? Есть таковая у тебя? Ага, вижу, есть. Так я к ей Третьяка своего пошлю безо всякой платы. Не нать им будет тюрьмишки-то все московские обегать да допытываться, где ты, сразу отыщут. А, боровичок?

Никита Васильевич поразмыслил и ответил подьячему с рассуждением:

– Пять дён, Нежан Григорьевич.

Развесков потер лицо ладонью, будто ото сна.

– Устал я от вас, кровопийц. Уже, кажись, какой я к вам благодетель, а вы всё скупитесь, ровно нехристи. Есть ли крест-то на тебе, а, разбойничек?

Щербина молчал. Как только попал он сюда, так появился в нем лукавый ум, что на воле спал мертвецким сном. И говорил ему этот ум несветлый: не суетись, само пойдет.

– Можно ведь и по-иному с тобой, с изменничком-то.

Тут старичок подал голос:

– Не балуйся, Нежданка. Чрез божеское идешь и человеческое преступаешь…

Подьячий живо вскочил со скамеечки, дал старичку затрещину, вторую, третью. Голова у того моталась туда-сюда, как у тряпичной куклы. А как встала на место, зазвучал сухонький старческий смешок. Подьячий ударил еще раз, но смех не унимался. Тогда Развесков зло бросил новому сидельцу:

– Щербина, тебе говорю: четыре дни. Кончен торг, сымай сапоги.

Сей же час принесли ему совок и сено. Тетерин своей рукой ловко подсунул тряпьё под железо. Как только дверь за ним затворилась, человек-боров со своей лежанки сказал:

– Это еще по-божески. Али не слышал: всяк подьячий любит калач горячий? Прежде, бают, был тут за старшого Истома Каракин, так он догола сидельцев раздевал. Кресты сдирал! Потом прищемили его: забаловался, не по чину брать стал. Так сюда же, в соседний сруб, к кандальникам его и наладили. Облегчение вышло…

«Облегчение…» – мысленно повторил Никита Васильевич и принялся зло копать берлогу под свое сено.

Развесков принял сына Щербины, Федора, и зятя его, князя Хворостинина, в малой судной избе, что при тюремных срубах. Слуг их не пустил, а за спиной у себя поставил Третьяка Тетерина – покоя ради. В деснице держал он легкий осиновый посошок.

– Нет, пустить к родичу вашему не пущу и сюда его не выведу, не велено государевым изменникам такую-то волю давать. Я человечек малый, мне какова грамотка сверху придет, тако и делаю, – говорил им подьячий. – Харчишек же передать могу.

Двое его посетителей выложили на стол жареного гуся, свиной окорок, корзину с яблоками, узелок с солью, десяток яиц вареных да десяток калачей.

Развесков вздохнул и покривил рот с сожалением.