Дмитрий Володихин - Смертная чаша

Так мать родное дитя голосом лелеет. Отчего подобное содеялось? Отчего к нему, князю Хворостинину, от царя такое странновидное обращение? Не хоромный человек воевода Хворостинин, не ведает, какое лицо у государя, когда он милостив, и какое – когда гневен. Такое всё больше постельничие знают, да кравчие, да комнатные слуги. А его, Хворостинина, редко зовут наверх. Может, рылом не вышел?

Как ему отвечать?

Ну а как отец отвечал? Был же близ царя на старости лет… Советовал: «Прями! Мы простые служильцы, и хотели бы соврать, да науки в нас такой нет, чтобы врать складно. Порода не та…»

– Ты великий государь наш, мы тебе служим честно и грозно.

– А что делает великий государь по всякий день, князюшка?

И тогда почувствовал Хворостинин, что под сводом палаты набираются спелой силы гром и молонья, как в добрый ливень над лесом. И ударит молонья в самое высокое дерево, и огорит оно, и обуглится. А кто тут, в палате царской, быть деревом назначен, и думать нечего. Быть тебе, князюшка, пнём зачернелым…

– Что делает великий государь?… – переспросил Хворостинин.

Царь на миг опустил веки.

– Державу устраивает, веру защищает, неприятеля отбивает, если приключится…

– Оно-то, конечно, так, – прервал его царь. – Но прежде всех дел государь земной ответствует Государю Небесному. Знаешь ли, откуда взялось царство? Бог его благословил и устроил, снисходя к немощи людской. Человеку родственна всякая нечисть и скверна: не захотели израильтяне жить под Божьим именем и водимы быть Его праведными слугами, попросили себе царя, и Бог весьма за это прогневался на них и дал им царя-свирепца Саула. За то много напастей претерпели, и Бог умилосердился над ними и дал им царя-праведника Давида… Видишь, как в Священном Писании сказано, князюшка? Поучу тебя: Бог дает народу царя, примеряясь по самому народу – хорош ли, дурён ли, исправлять его надо или жаловать… Нашему исправление нужно. Много исправлять его надо, по всякий день и во всяком деле его надо исправлять. И покуда я не оправдаюсь за народ наш, Бог исправления не увидит. Стало быть, что? И на мне вина, и на народе. Не будет милостив к нам Господь… Что ж, с делами государевыми мы, князюшка, разобрались… до твоих же дошли, но еще не касались… Митюша, прибавь! Не берёт… Так вот что, князь, скажи-ка мне, кто ты таков?

– Твой воевода… Твой слуга, великий государь.

– Верно! Верно, князюшка. А раз слуга, то передо мною ответствуешь, как я перед Богом самим. Вот и ответствуй, где ныне мой Опричный двор? Сберег ли ты его? Сберёг ли ты мою ратную силу? Воротынский вот сберёг… а ты?

Как объяснить, что на час опоздал воевода Темкин сотни Хворостинина в сечу бросить? Как объяснить, что не спасти было Опричный двор одним безумным стоянием посередь того двора? А когда время прошло, как спасешь его, когда с татарами перемогались уже в огне по грудь? Кабы раньше игру с крымским царем затеять, раньше, раньше, далёко от Москвы, а не впритык, могли бы померяться, кто кого. А тут…

И понеслись у Дмитрия Ивановича мысли, совсем не годные для нынешнего разговора. Где бы следовало поворотить опричные полки. И где бы земским выставить сторо́жу. И как трепать татар и с ними травитися в сабельном бою, но только верст бы за двадцать до Москвы и поболе того…

Выложить всё это Ивану Васильевичу? Да он вроде и глядит медово-елейно, а гроза над головой – точно спелое яблочко, чуть не выдержит черенок его тяжести, и разобьется голова, в которую это яблочко ударит.

Может, сказать царю просто и прямо: нет вины князя Хворостинина в том, что Москва сделалась огненной чашей? Ведь нет же, правду сказать, хоть как попу на исповеди! Нет же!

А Годунов опять: вправо-влево, вправо-влево…

И отвечает царю князь Хворостинин, опустив голову:

– Виновен, великий государь.

Молчит царь. Долго молчит. Томит молчанием своим.

Потом молвит:

– Твоя правда, князюшка. Виновен ты.

В голосе уж ни мёда, ни елея, один усталый холод.

– Ну а раз виновен ты, слуга мой, отчего пришел ты просить меня о новой милости, когда старой еще не отслужил? Службу твою, когда ты с литовскими людьми бился на полоцком посаде, помню. И что татар у Зарайска положил, тоже помню. За всё сполна жалован!.. – Иван Васильевич вновь поморщился. – Всё, Митюша, отпустило, посиди тихо.

Годунов сделал еще одно неразличимое и непонятное движение правой рукой.

Царь продолжал:

– А ныне служба твоя негоразда. Мне с такою твоей службишкой перед Владыкой Небесным не оправдаться. И то я милостив к тебе и к прочим… воинникам великим. И ту милость еще отслуживать вам и отслуживать.

Хворостинин терялся в догадках.

– Неравен тебе умишком, великий государь. Растолкуй, что за милость такая от тебя мне объявлена? Никто ко мне на подворье от тебя не приходил ни с какою бумагой.

Царь взялся за посох с резным набалдашником из кости зверя-инрога.

– Подойди-ка поближе, князь.

Хворостинин сделал шаг вперед. Царь поднял посох, упер костяной набалдашник воеводе в грудь, там, где сердце, и больно ткнул, заставив князя отшатнуться.

– Ныне объявляю ее: ты жив, князь.

Вот, значит, как… Напрасно, ох, напрасно явился он к царю в такое время. Может, прав был Кудеяр? Да нет, какое там, у пса правоты нет, он только лает и кусает. А ныне Кудеяр пес, ему доли в людских делах нет.

– Благодарю тебя, великий государь.

– Теперь ступай. Подумай о себе.

Хворостинин сделал шаг назад, глубоко поклонился и осенил себя крестным знамением. Вышел быстро и нервно. Чай, не девка дворовая, чтобы задницей до дверей пятиться. Чай, не холоп, чтоб на оплеуху радостной улыбкой отвечать.

– Гордец… – спокойно сказал царь, когда дверь затворилась. – Вытри, Митюша. Удержал сегодня гнев мой, благодарствую. Боль вразумляет… иной раз.

И тогда Годунов протер платком тонкую костяную иглу, протер от крови. Ладонь Ивана Васильевича, левая, дальняя от Хворостинина, спрятанная от глаз воеводы за шахматною доской, жестоко кровоточила.

Царь сдвинул фарза.

– Шах твоему князю, Митюша.

Годунов загородился пешцом. Игра складывалась для него неблагоприятно. Царёв фарз, слон и две лодьи теснили его князя, и найти защиту с каждым ходом становилось всё труднее. Постельничий задумался. Он пропустил тот момент, когда нечто изменилось в палате. А ведь не первый год при дворе обретается, должен бы почуять! Нет, расслабился…

Иван Васильевич сидел красен, словно с мороза, яростен и лют.

«Выйти б живу», – с трепетом подумал Годунов.

Тут уж никакая игла не поможет, и предлагать ее – искать смерти. Были рядом с государем великие люди, не ему, Годунову, чета. Годами у царского бока ходили, всё про государя знали, любой взгляд, либо движение его понимали, чуть ли не вздох любой толковали верно. Как подойти, как угодить, как под горячую руку не попасть, кажется, выучили наизусть. Ведомо им всякое движение царского многоочитого ума. Похвалялись даже, бывало, – те, кто бесшабашен, – вертим-де государской головушкой, правим-де правителя. Враз вся их наука слетала, когда пропускали они этот страшный миг: возгорается пламень в сердце Ивана Васильевича, возгорается не из чего, беспричинно, только что не было его, и вот он есть, а как разойдется ширóко, уж никто не знает, кого пожжет до смерти, кого опалит опалою, а кого обогреет. Пропустил – бойся! Уже не утишить того огня, не убежать от него и не направить в верную сторону, только беречься!