Дмитрий Володихин - Смертная чаша

Близко к царю – к гибели близко.

– Мягок я с вами, не как царь истинный, но как баба! Не бью – нежу.

Иван Васильевич отшвырнул посох.

– А может, позвать его назад, да и отправить туда, где голову ему снесут?! А?! Что скажешь, верный мой слуга? Еще один верный слуга! Где моя Москва?! Где двор опричный, где кремль, где торги, где храмы?! Где!!! Всё коту под хвост положили!! А этот просит за безмозглого тестя, когда б ему своё прощение вымаливать! На ком вина? На них? Или на мне? За грехи мои карает Господь Москву? Или за то, что доверил воинство не стратигам, а хоронякам и прощелыгам? А?! Что?! И если отдали они столичный город бесчестно, может, спустить с них шкуру с живых со всех, а не только с князя Тёмкина да боярина Яковлева, которые истинно нерадетельны?

Годунов опустил голову, не смея отвечать. Для одного совета ему не хватало мужества, для другого – угодливости. Все люди под Богом ходят, а гроза – в Божьей руке.

Царь встал и потрепал его по волосам, словно собаку. Капельки крови окатились по лбу и по щекам Годунова.

– Хорошо, что молчишь. Ты из любимых псов моих, а у псов нет доли в людских делах.

Постельничий перевел дух: слава Богу, миновало!

Царь прошелся по палате, глянул в окно.

– Зови дьяка Угримку Горсткина. Пускай напишет: выпустить Щербину из тюрьмы чрез пару седмиц. Болтлив старый дурак, но зла не затеет, слишком глуп для злого дела. Я его знаю. А Хворостинин в деле хорош и мне еще пригодится.

– Отчего же не сказал ему прямо, великий государь?

– Сомкни уста! Кто грозу знает, тот на службишке проворней…

Одна оставалась надежда у Хворостинина.

«Ныне царю Михал Иваныч Воротынский люб. Авось замолвит словечко за тестя. Столп царства, воевода изрядный, правда, грузен стал, на поле бранном не быстр… Но из честных же людей, должен помочь…»

И отправился князь к Воротынскому на двор, об одном печалясь: ни родственничка меж ним и Воротынским, ни свойственничка, ни дружка, никого. Голяком идет, никем не представленный. Не надо б так, против обычая, да куда деваться? Время уходит.

Богато живет Михайло Иванович Воротынский. Прежде, говорят, великим уделом владел – с пяток городков у него под рукой было. Ныне городишек тех поистерял сколько-то, однако дом свой устроил как стратиг или эпарх ромейский. Бают, когда Греческое-то царство было, тамошнего государя слуги только с серебра ели да чистым золотом! От иного отказывались – не в породу им.

Не забор у Воротынского перед подворьем – частокол крепостной. Не двор за воротами – площадь. Не в сосновой хоромине живет, но в каменной, да еще изразцами стены себе изузорил.

Окна слюдяные у него повсюду. В какие же это деньги встало?

Собственную церковку возвел и тоже – каменную, а главка златом блещет. Крыльцо резное о трех шатрах, злой и надменной дворни с полсотни лоботрясничает, в сенях парсуны фряжской работы… Силён Михайло Иванович! Силён, калика перехожий!

Неудачно пришел Хворостинин – трапезовал хозяин. Но ничего, непогребовал незваным гостем. Велел пустить, за стол усадил.

Хворостинин ему, как водится, – о здравии осведомление. И тот, по старине, о том же осведомляется. Хворостинин ему вдругорядь о здравии жены, семьи и домочадцев вопрошает. И тот такоже – ответное вопрошание. Хворостинин – с похвалой о честных родителях. И тот что-то об отце его буркнул, мол, знавал, знавал…

По приглашению хозяина Хворостинин отведал одного блюда, другого и третьего, но вина ему Воротынский подносить не велел, показав тем самым: малую честь тебе оказываю, а для большой повода нет. Ну, Бог простит. Мог бы и вовсе прогнать с порога.

– Не гневайся, Михайло Иванович! Явился к тебе без зова и без доброго знакомства. Прости меня, коли ввожу в лишнее беспокойство. Дело мое плачевное, выслушай мою просьбу. Ты слывешь человеком милосердным и великодушным, так помоги! По гроб жизни буду тебе обязан, расплачусь так, как скажешь.

Воротынский склонил голову в знак того, что готов слушать. Хворостинин рассказал ему о несчастиях своего тестя, а под конец решил присовокупить на золотничок слов о чести родовой. Для вескости. Хворостинины на то право имеют, чай, не простого они происхождения, не какие-нибудь дьячьи дети.

– Постучался к тебе в дом, Михайло Иванович, с почтением, имея тебя в сердце своем братом старейшим. Твое семейство от рода Рюрикова, и мое тоже. Далеко разошлись ветки, а все ж от одного дерева. Твоя повыше, моя пониже, да кровь единая. Не обессудь!

А Воротынский медленно каменел сердцем.

«От рода Рюрикова он! Многовато развелось пузатой мелочи, коя от Рюрика себя выводит. Те ж Вяземские! От смоленских-де Рюриковичей! От корчмарей они смоленских, от мелкой литвы. Волконские! Великого-де рода, только с боковой ветви упали. Всем ведомо: блядского рождения, байстрючата, и еще неизвестно чьи. А всё то же: хотят, чтоб людьми их считали! Какие они люди, простые мужики. Хитростью понаписали себе родословье! Овцыны! Пишут себя от муромских князей, да мало им княжеского звания, не постеснялись от святых себя вывести! Какие там муромские у них в роду князья, бесы у них там расписные, а не князья! Иные семейства чуть не в мужиках ходят, в страдниках, голь, городовые дети боярские, а тоже величаются: от Рюрика мы! От какого от такого Рюрика? Может, от огурца ростовского? Путятины! Честнейшие из честных! Друцких князей потомки! Светлы ликом, умом широ́ки, служат по выбору со скоморошьего кладбища, что у сторожки за дальним выгоном, где во мху кривая ель растёт… Ну да всяк кулик свое болото хвалит! И этот из таковых же… Хворостинины! Тьфу. Каким-таким уделом вы владели, Хворостинины? Какая хворостина вас на свет произвела?! Таких-то царь привечает, псов из них делает своих, – молодых торопыг, худородных да брехучих… Во всем скоры, кроме чести одной. Ну да время такое: и без чести чин идет, хоть воеводский, хоть думный. Гав-гав, Митрий Иваныч! Ан мало им воеводских почестей, они выше метят, с людьми вровень желают ставиться. Ну, не сростно тебе, Митрий Иваныч, гордыню-то сегодня будет тешить. Карась щуке не ровня. Не обессудь и ты, Митрий Иваныч, ныне попляшешь у меня».

Воротынский заговорил ровно, без тепла и хлада, словно о безделице, притом разглядывал собеседника, будто невидаль какую-то, привезенную из-за моря на забаву:

– Пришел ты как брат ко мне, верно ли?

– Истинно так, Михайло Иванович. Ты мне как брат старейший! Прошу тебя со светлым упованием на доброту твою, честь и вежество.

– Хо-хо… Не как к отцу явился, но как к брату старейшему… Так ли?

Царедворец поопытнее ушел бы, мирно попрощавшись, сразу после сих слов. Но Хворостинин был той вельможной науке не навычен. Хоть и почуял неладное, но большого лиха распознать не сумел.