Дмитрий Володихин - Смертная чаша

Они сотворили молитовку и попробовали того и сего. Хозяин нахваливал супругу, даром Господним ее называя:

– Истинное чудо моя жена! Нравом тиха, яко трава луговая, покладиста и к домовым делам прилежна. Еще… – Тетерин замялся, – еще… не ведаю, как сказать… хорошая. Да, хорошая она. Лад у нас с ней. Ты отчего ж бобылюешь? Или есть кто?

Гневаш Заяц поморщился:

– Теперя не ко времени. Как только кабалу сниму, так приищу себе… и хозяйствишко заведу… – Он окинул тетеринское жилище сожалительным взглядом щепки, несомой по реке мимо знатного посада. Вон, мол, у людей как, мне бы того ж, да пока не гож.

– За дом твой давай, Третьячище!

– А давай, друг мой и брат!

А потом у них пошло за то, чтоб кабала зайцевская живее с него снялась, а потом вспомнили, что по порядку и обычаю надо б за великого государя, и за великого государя тоже пошло хорошо.

– Марфа! – вскричал вдруг хозяин дома. – Подай-ка нам чарочки для нарочитых гостей с медком крепким, что с гвоздникою, да с коричкою, да с этим… с кишнецом? с кишнецом… каковой у тебя ко праздничным ко случаям заготовлен.

Из-за двери послышался легкий шум.

– Марфа! Вот еще что: обрядись во платье кобедничное, что я тебе на Рожество подарил.

– Ой… – пришло откуда-нито из нутра дома.

Хозяйка вышла к гостю в синей суконной понёве, шитой серебром «в ягодку», и белой шелковой верхнице с долгими рукавами, собранными в складки.

Волосы цвета молодой соломы укрывал мягкий повойник с травными узорами, туго примотанный к голове белым убрусом. Лишь одна шалая прядка выбивалась.

Цветом кожи Марфа Тетерина была точь-в-точь мякоть пшеничного хлеба: желтее молока, белее масла. Пахла вешней травой молодою. Высокая, мужу своему росточком едва ли не ровня, она передвигалась чуть сутулясь, но с таковой плавностию, яко ходят облаки по небу. Брови светлы, светлее листа осеннего. Щеки и шея усыпаны веснушками. Дородна, лунолика и сероока.

Скромность и душевный покой делали Марфу Тетерину нестерпимо притягательной.

Гневаш Заяц принял из ее рук серебряную чарочку и глотнул, не чуя вкуса. Вот кто лебедь белая! Не жена – диво и мечтанье, всем прочим супругам живой образец…

Едва взгляд отвел.

– А? Хороша?

– Кто? Что? – не понял Гневаш Заяц.

– Да коричная затея же! С этим… с кишнецом.

– А… Ну… да… С тонкостью соделано.

– Какова у меня жена! Эвона! Ко всему – еще и по медам да травам мастерица. Вот что я тебе скажу: ничего мне для друга не жалко! А поцалуй ее! Легонечко.

– Статочное ли дело… да можно ль… – растерялся гость.

– Коли я говорю, значит, можно! Токмо руками не приобнимай её ничуть. Разожжётеся!

Жена опустила очи долу и сказала, не глядя на супруга:

– Не токмо объятие напрасной пылкостию полнит…

Третьяк построжел:

– Ты как будто перечишь мне? Давай же! От удумала…

– Ванюша, смотники повсюду разнесут… Студно мне.

Третьяк сдвинул брови.

Вздохнув тяжко, Марфа Тетерина подошла ко Гневашу Зайцу, закрыла глаза, сложила губы куриной гузкой и потянулась к мужнину товарищу. Тот осторожно прикоснулся устами ко устам.

Оба смутились, покраснели и отвернулись друг от друга.

– А теперя ко мне иди! – велел Третьяк.

И жена, даром что рослая и не тощенькая, сей же миг у супруга щекою на груди оказалась, словно бы маленькая пичуга крылышками взмахнула да и перелетела с ветки на ветку. Он уж ее обнял так обнял, да еще на руки воздел, подбросил раз в воздух, другой, третий, легко улавливая в зыбку могучих рук. Носом об нос ее потерся и отпустил:

– Теперь ступай. Мы тут поговорим еще.

Мигом исчезла Третьякова супруга, яко бесплотное видение, токмо дверь за нею – хлоп!

– Давай-ка, брат, еще по чарочке… Что у нас тут еще на столе осталось?

На столе оставались бражка и мед крепкий из черемисского разнотравья. Удальцом пошла одна чарочка, молодцом – вторая, ленивцем – третья. Третьяк научил гостя старинной песне про то, како князь Димитрей Иванович за Дон ходил, а тот попробовал научить хозяина стрелецкой новой песне про то, како три сына седого стрелецкого головы жен себе искали, но тот худо слова запоминал, а что и взял в голову, то всё перевирал. Потом вместе спели грустную песню о том, како черный ворон над костьми казачьими летал.

Вдруг сказал Тетерин:

– Всем супруга моя взяла, всем хороша… одно токмо: неплодная смоковница… Мне бы сыночку… иль хоть доченьку… два года с половиною стараемся, а ничего не получается. Своими руками Марфуша моя покровец атласный ко Смоленской Богородице вышила да и дала вкладом в Девичью обитель Новую… ниточки шелковые золотые и серебряные, кисточки золотые… загляденье! Но что-то не сняла пока Пречистая печати с ее лона…

– Что, оставить ее собираешься?

Третьяк встрепенулся, головой помотал, будто бы злой сон отводя, осенил себя крестным знамением.

– Да нет же, истинный крест, нет! Видит Бог, это грех большой. Да и как я? Срослись уже, не разорвать. Вот, бают, есть искусные бабки травницы… испробовать бы… Кузьмёной, жене иконного писчика, что с Полоцка, оно и помогло.

– Бабки! Бабки неистовые попадаются, одно непотребство от них и соблазн. Ты б с женою в Муром бы съездил, к мощам святых Петра и Февронии. Вот где подмога-то прибудет, – на другое возжелал поворотить его Гневаш Заяц.

– Бабка бабке рознь, – возразил Тетерин. – Иные святой жизнью живут, мало не монашенки.

– А иные – ну чистые ведьмы!

Сошлись на том, что всего попробовать надо: и к мощам, и к бабкам, аще те бабки не чаровницы и не злые шептуньи, а такие вот… честные бабки без обману и ведовства.

Третьяк, гораздо хмельной уже, вспросил:

– Что там снаружи-то?

В иное время сам бы встал да поглядел… А может, не пожелал смотреть на московский разор сам, оттого и выдал гостюшке беспокоя.

Гневаш Заяц поднялся из-за стола и выглянул в дверь.

– А дожжичек кроплет.

– Сильно ле?

– Мга и хмарь.

– Зола сперьва, стало быть, повсюду поднялась, а потом к земле прибьется…

Третьяк закрыл очи, покачал головою горестно из стороны в сторону. Тихо промолвил то, о чем ни говорить, ни думать не хотелось:

– Я не москвитин. Что мне их Москва? А вот… Уже моя она, не токмо что кого-то… Уже не их… Жалко… Попустил нам Господь…

Речь его, сначала ясная, к последним словам обернулась невнятным бормотанием.

Тогда собеседник его сказал громко:

– Да отстроимся, не горюй! Хребтина, чай, крепкая, сдюжим. Как-нито переживем. Всё переживали, и это переживем! И татарина боле не допустим сюды.

– Господь на нас гневен… – едва слышно ответил Тетерин.

– Дак исправимся! Давай… лучше за жену твою, что она, такая вот раскрасавица, тебе досталась. За чад твоих… всех чад, что она тебе еще подарит.