Дмитрий Володихин - Смертная чаша

Звонко тюкнула чарочка о чарочку.

Государь, царь и великий князь Иоанн Васильевич по первому листопаду, пока дороги еще не развезло вдрызг, уехал в Александровскую слободу. Всем на удивленье решил он взять в жены худородную юницу Марфиньку Собакину. И теперь готовился к венчальному обряду да к свадебным торжествам. Выбирал со всем тщанием, кому в дружках на пиру быть, кому в свахах, кому сопровождать его в мыльню, а кому деньги разбрасывать…

«Хорошо, – думалось Хворостинину, отправлявшемуся царю вослед, – ко свадебке люди добреют. Может, на радостях помилует тестюшку».

Кисть жемчужную отколол он от шапки да прицепил к седлу, рядом с саадаком. Всяк опричник свою метлу сам находит. Он, князь Рюрикова рода, нашел себе вот такую.

О прибытии Дмитрия Ивановича в Александровскую слободу царю доложили без промедления. Тот позвал к себе воеводу скоро, не заставил ждать при дверях. Добрый знак. Молодой рында в высокой белой шапке из песца, белой, шитой серебром шубе, в белых же сапожках и с секирою в руке пропустил его в государеву опочивальню.

Царь тешился игрой шахматной, сидя за столом с постельничим Дмитрием Годуновым. Царский посох, усыпанный кровавыми лалами и земчугом гурмыжским, с набалдашником из инроговой кости, стоял, прислоненный к спинке кресла.

Хворостинин возрадовался было: Тишенковы Годуновым родня, а он ныне свойственник Тишенковых; стало быть, и Годуновым не чужой человек. Так, может, порадеет за него постельничий? Ныне он, поговаривают, у государя в чести и в приближении. Авось замолвит словечко. Все так делают: поднимаются семейством наверх, не забывая приветить родственников, свойственников и друзей-товарищей, да и падают всем родом же, когда кто-то из старших сплоховал на царёвой службе. А как иначе? Своего не пригреть – человеком не быть. За род не держишься, стало быть, злодействуешь и от всех в презрении будешь.

Князь перекрестился на образа и отдал поясной поклон.

– А! Димитрей… Рад тебе. О чем бьешь челом?

Царь говорил не зло, но холодно. Рад вроде бы, а о здравии не спрашивает. Был бы истинно рад, спросил бы – так уж водится. Ин ладно, морозно ли нынче, иль знойно, а дело делать надо.

И открыл было рот Хворостинин, а сказать ничего не смог. Одеревенел.

Не роскошь доски и шашек шахматных смутила его. Да, ему с братьями от отца досталась доска простецкая да набор шашек, резаных из пахучего можжевелового дерева, государева же доска инде из дерева черного, а инде позлащена, шашки же резаны из драгоценного мамонтового рога и дивно хороши: вон шашка князя с крестом и державным яблоком, вон шашка фарза-воеводы с мечом, вон слон, ездец, лодья с кормщиком, а вон многолюдство пешцов, и все на разное лицо. Но дорогих и узорных шахмат навидался Хворостинин: в каком знатном доме их не держат!

Другое восхитило его.

Не было на столе тавлей. А без них совсем другая игра. И прежде царь играл с костями-тавлеями, Хворостинин сам это не раз видывал, но сейчас они отсутствовали. С тавлеями шахматная игра – наполовину для умных, наполовину же для удачливых. Скорая, дерзкая, древняя «костарная» игра, забава для богатырей. Кинешь тавлеи, и какое число выдадется на одной – тому ходить, какое число на другой – столько раз ходить. Иной раз вся игра в три-четыре броска тавлей выигрывалась! И Церковь не любила ее, а покойный митрополит Макарий прилюдно бранил за разжжение дурных страстей и бесовской надежды на удачу. Таковы были правила фарсидские. Иные правила пришли из немцев, и таковые правила Церковь уже не бранит – не за что. Нет по ним тавлей. А когда нет тавлей, игроки ходят по очереди и всего один раз. Медленно идет игра, не как у витязей, но как у книжников. Удачливым и отчаянным нет в ней выгоды, побеждают умные и трезвые. Прежние шахматы, вызывавшие иной раз лихое бешенство, нравились Кудеяру и самому царю. Теперь, видно, государь от них отстал, заблагочестился… грех какой-то за собой чует?

– Что молчишь?

– Спаси Христос, великий государь!

– Спаси Господи.

Раз такую забаву себе запретил, может, помягчел. Глядишь, сладится дело-то.

И Хворостинин начал говорить, словно в омут прыгнул.

– Великий государь! Молю тебя о милости к моему тестю, ко Щербине Тишенкову. Лают его изменником и вором, но воровства с изменою за ним никоторых нет. Оговорили его! Веришь ли мне, великий государь, я всегда служил тебе честно, нигде не кривил. Я его знаю, он греха большого на душу не возьмет. Может, слабость управительская… так ведь стар, на боях увечен, седой уже, как лунь… Не о службе для него молю, нет, только дай ему в вотчину уехать, в деревеньку под Костромой, и там дни свои тихо скончать.

Иван Васильевич смотрел на него с тяжким утомлением. И под этим взглядом все слова, произнесенные Хворостининым и только что казавшиеся правильными и вескими, утратили всякую силу. Тополиный пух, а не слова: едва с уст сошли, так сразу их ветер унес без толку и пользы.

– Значит, не вор и не изменник. Значит, греха большого на душу не возьмет, а только слабость у него управительская?

– Великий государь, знаю я, что если сыскивать его дело допряма, то выйдет чист.

Иван Васильевич прикусил нижнюю губу.

– Значит, дело допряма сыскивать, а покоихмест дело то обыщется, пускай в деревеньке его молочком от тюрьмы отпаивают…

Хворостинин не ведал, что говорить. Дело его нежданно перекосилось и скургузилось.

Царь, отворотясь, молвил едва слышно:

– Давай, Митя, изготовь снаряд свой. Нынче он мне потребовался.

Собеседник его сидит ни жив ни мертв, лицо побелело. Правой рукой, дальней от Хворостинина, делает не пойми чего… разобрать невозможно. Государь слегка морщится.

– Не переставай, Митюша.

А сам уже вновь смотрит на князя. И что-то творится с лицом Ивана Васильевича нелепое. То ли радость на нем, то ли гнев, не может прочитать Хворостинин. Губы царевы дрожат… Не померещилось ли?

Дмитрий Годунов едва заметно подбородком двигает вправо-влево. Мол, чего бы просить ни собирался, не проси, отступись немедля!

Смелый человек.

Да поздно, чего уж башкой-то крутить! Куда тут отступаться.

– Челобитье твое понятно мне, князюшка. Но прежде, чем ответ на него получишь, сам ответь на нижайшее мое, грешное вопрошание.

Царская улыбка сделалась слаще черкесского меда, большой редкости на Москве. И в голосе тот же мед, разбавленный елеем. Бывало, дашь старому дьякону гостинец на Рожество Христово, а он уж не басит, он елеит каждое слово: «О-ох и увы мне, грешному, не достоин и паки не достоин! Щедрости такой мир Божий по сию пору не видывал…»

– Кто ты такой да кто я такой, ответь мне, князюшка, – ласково спрашивает царь.