Дмитрий Володихин - Смертная чаша

Собственные палаты Воротынского огнем наполовину пожраны. Дворня едва отгоняет от оставшегося людей бессовестных, павших на пепел с надеждою чужим добром поживиться. О, много явилось тех, кто жаждет погорельцев обокрасть. Татары еще не ушли, а эти уже ходят с ножичками, шильцами, топорами да чекмарями, свою выгоду преследуя.

Воротынский велел кликнуть новоприобретенного холопа. Вот громада! Какое сердце сего великана ветхозаветного не устрашится? Отродье сильных, издревле славных исполинов-нефилимов, не иначе…

– Назавтрее татар пошерстим… Но ты с полком не идешь. Даю тебе иное дело. Возьми еще двоих слуг моих вооруженных и отправляйся сторожить дом мой на Москве. Никанора и Голбца возьми, они проведут до места… Не пускай в родовые палаты, сколь бы мало от них ни осталось, шильников, стерволюбцев, сволочь разную…

Холоп молча склонил голову, и Воротынский движением ладони отослал его.

Как его зовут? Гневный? Гневец? Как-то странно, не упомнить.

Под вечер Михайло Иванович собрал воинских голов своего полка, голов стрелецких да младшего воеводу князя Татева.

– Назавтрее до восхода крымский царь от Москвы назад побежит, – заговорил Воротынский. – Тогда и наша работа приспеет: вцепимся гадине в хвост, отряды его малые побьем, обоз потреплем, а главное, полоняников отполоним, сколько Бог даст. До Степи проводим гостя дорогого. Аще будем прытки да резвы с ним, не столько много деревень и городов на пути своем пожжет-пограбит. Готовьте людей к походу, раненых оставьте…

Воротынский запнулся. Хотел сказать: «Оставьте на Москве!» – да где та Москва. Помолчав немного, он продолжил:

– Оставьте раненых в селах под Москвою, каковые целы остались. И стрельцов такожде оставьте: без них пойдем, налегке.

– Дозволь вспросить тебя, господин воевода полковой, Михайло Иванович, – сей же час откликнулся Лыков. – Откуда сведал ты, что Девлетка наутро в отступ пойдет? Отчего не остаться ему, отчего нас не раздавить? Силёнок-то наших на един жевок ему. Отчего ж Девлетке не прибрать остаточное серебрецо да барашнишко, да рухлядишку?

И взгляд его, хамский, сверлящий, обратился к Воротынскому.

– Кабы готовился татарин брать Москву да царство наше с землей ровнять, тако бы и поступил. А он и сам дивится, отчего в неподобном беспорядке наша рать, отчего град столичный отдали ему без большой битвы. Люди крымские счастливы таковым приобретением: сколько полону у них, сколько богатства нахватано! Захотят скоро и без бою к себе домой всё навоеванное доставить, никакой правитель их не удержит. Аще и хотел бы, да не возможет. Слабость наша татарину в новинку, к иному он привык. Опасается, не стоит ли где свежая сила. Потому и уйдет, в том не имею сумнения. Ничего, раз изведав, теперь повадится ходить к нам. На следующий год рать будет новая… тогда-то Девлетка и возжелает Русскую державу без остатка выкорчевать.

То были слова мужа великого, столпа царствия, вельможи из царского совета. После них молчать бы всем да расходиться по делам своим. Не тут-то было.

Раздерзился Лыков:

– Тогды… отчего б не ударить нам по ночной поре? Растреплем басурмана! Более народу отполоним, нежели на походе! Авось устрашится. Откуда ему знать, сколько нас тут: полк, три полка или рать великая?

Воротынский посмотрел на охальника тяжко, да ему всё как с гуся вода, рот расхмылил, зубьё кажет, словно бы в некоем веселии. Скоморох, а не начальник воинникам!

И мог бы полковой воевода напомнить Лыкову, что не ведает никто, где малая сила татарская стоит, а где большая, и в том неведении можно весь полк на бою изгубить. Мог бы сказать, что люди от пожарного зрелища умами шатнулись: одне злы на татар, в драку рвутся, иные напрасной гибели своей опасаются, а кое-кто сердцем обмяк, и трудно таковым пепелище оставить, где домы их впусте положены, семьи бедствуют, храмы пламенем погрызены… вот как он сам, например, боярин и воевода Воротынский… А с обмякшим сердцем много ли навоюют? К утру же с духом соберутся…

Но всё это была бы беседа с товарищем. А Лыков никакой не товарищ ему, Лыков отдан ему под власть и обязан без слова лишнего повиноваться. Вместно бы дать ему острастку, забаловал!

– Что я велел, то и выполнишь, Михайло. И тако выполнишь, како я велел. Без вопрошаний и умствований. Понял ле?

Тот кивнул, не угашая взора.

– Не слышу тебя, Миша, понял ле?

– Да, Михайло Иванович.

– Всё! Ступайте к людям своим.

Когда головы воинские разошлись, Воротынский приказал никого к нему в шатер не пускать.

Ему предстояла долгая молитва и короткий сон перед утренним походом. Но прежде молитвы и сна с государевым воеводой князем боярином Михайлою Ивановичем Воротынским, высокой отраслью Рюрикова рода, должно было произойти то, чему не надобны свидетели.

Он отпустил наконец слезы свои. По лицу отрешенному, не выражающему ни гнева, ни скорби, ни отчаяния, по старчески дряблым щекам, по бороде текла горячая соленая слабость. Единственная, которую мог он себе позволить.

«О, лихо лютое! О, беда невыразимая! Како избыть тебя?

Горечи – по грудь и по шею! Горя – море разливанное.

Кем была ты, Москва сильная, Москва славная? Чашею колокольных звонов! Храмами украшенная, палатами изузоренная, стенами несокрушимыми защищенная, торгами кипящая, истинно великий град, средина мира! Кем была ты? Третьим Римом, Вторым Иерусалимом, Уделом Пречистой! Кем была ты? Средоточием светлой веры православной, пристанищем царей. А кем стала? Пустырём, пристанищем ежей. Кем ты стала? Пеплом, углями. Кем ты стала? Тьмой клубящейся.

Господи!

Как же мы отдали тебя, город городов? Как же мы пустили тебя на растерзание зверю? Что же мы? Кто же мы такие? Отчего нам такая мерзость в род и в память вписана! Срам непереносимый вовек и накрепко! Да что же такое случилось с нами?! Да что такое?

Господи, за что караешь нас? За какие грехи? Ужели отступился Ты от нас? Помилуй нас!

Господи… Господи…

Где ты, Москва?

Нет Москвы, погибла Москва.

Не может того быть! Поверить невозможно! В один день…

Исчезла Москва, нет Москвы.

Господи… Господи…»

А слезы все текли, слезы все не останавливались.

Вся Москва пела над мертвецами: «Во блаженном успении ве-е-ечный поко-о-ой!»

Шел по Орбатской улице Гневаш Заяц, зрел пожарное разорение, и сердце его зябло.

Над всею над землею градской дух беды витает. Тела еще не повсюду убраны, домов нет, дворового строения всякого тоже нет – инде угли, инде пепел един, если же стена-другая остались, то малиновыми огоньками тебе подмигивают и еще, может, всполыхнут. Мостовая деревянная, и то повыгорела аж по самую земельку. Одне печищи пальцы свои кирпишные к небу возносят, золою, яко серым снегом, припорошены. Печищи, печищи да печищи, целое поле печищ слева, такожде и слева поле печищ… Церкви бревенчатые с землёю сровнялись. Церкви же каменные стоят пусты, без пения, стены копотью испятнаны, колоколы с колоколен попадали… вон один лежит растреснутый, а вон другой – подрасплавился, ныне кривьмя крив.