Дмитрий Володихин - Смертная чаша

И уже отчаялся Гневаш Заяц: где там уцелеть дому товарища его, отчаянного бойца Третьяка?! Нету, чай, никоторого дома, угли да головешки.

Ан нет, вышло иначе.

Ровно до забора, коим Третьяков дом огорожен был, огонь-то и дожрался, а тут остановил. Сбоку всё повыгорело, да и напротив, через улицу, повыгорело тож, и с другого боку – гарь, а тут стоит хоромина одинешенька, пламенем не тронута, разве малость подкопчена.

Яко последний зуб у старика в челюсти, когда прочие выпали…

И лишь вдали темное скопище из четырех или пяти хоромин, Божьим Промыслом уцелевших от пожара.

Небогат дом: не то палаты дворянские, не то изба зажиточного христьянина сельского, токмо что вся тесовой резьбою изукрашена: наличнички, да конёчек наверьху, да приступки крытые. Да клеть во дворе, да мыленка, да колодезь. А колодезь иметь посреди города – большое дело!

Хозяин встретил его в сенях приветливо, обнял, улыбнулся.

– Как раз трапезничать собирались… Эй, Марфута, – крикнул он жене, спустившейся в погреб, – не токмо бражки, ино и медку давай, товарищ мой пригостился. Мы на двор покуда выйдем, а ты спроворь нам… всего!

Топ-топ-топ! – услышал Гневаш Заяц с приступочек, ведущих в погреб. «Скрип-скрип-скрип! – затворила хозяйка какую-нито дверку. Да-да-да!» – донесся снизу негромкий ее ответ мужу.

Третьяк поднес ему бражки:

– Прими-ка для задору. И я с тобой приму.

Вышли они на задний двор, к огороду да птичнику.

– Ты первым бей, – сказал Тетерин.

– Отчего ж я?

– Ты гость, тебе почёт. Кто гостю приязни не явит, тот, стало быть, ведомо лихой человек, тому нет ни доверья, ни уваженья.

Гневаш Заяц ударил его посередь груди. Третьяк даже не покачнулся.

– Не дело. В треть силы бьешь. Я тебе хто? Дитя малое?

– Зла на тебя нет…

– Для хорошей драки злоба-то и не нужна. Драка сама по себе хороша, – молвил Третьяк и двинул гостя тяжко.

Гневаш Заяц шатнулся. И уже раззадориваясь, ответил, как надо.

– Вот это дело! – довольно воскликнул Тетерин, отлетевший на три шага.

Сей же час опробовал он товарища своего дорогого в солнышко. А тот ему скулу огладил…

И тако баловались кулачным боем со строгой очередностию, испытав друг другу всякие места. Раза по три Тетерин наземь падал, и Гневаш Заяц такожде с ног валился; павшего, по старинному обычаю, второй поединщик не добивал, но руку давал, подняться помогая, ждал, покуда противник в чувство придет да честно удар его телесами своими принимал.

Гневаш Заяц хозяину губу расквасил, да ухо левое вспухло у Тетерина. Третьяк же тако с ним силою поделился в самое око, что заплыло око.

Тут хозяин пред новым ударом своим руку удержал. Что за бой, когда у одного преимущество – другой вместо двух глаз токмо одним глядит? С одним-то глазом ошибиться недолго.

– Ну, хватит. Потешились довольно. Признаешь, что бились вничейную?

– Да, ровно бой шел, – согласился Гневаш Заяц.

– До тебя не знал я себе ровни на Москве. Народ туто мелок. Обычное дело, с единого удара поединщиков сбивал, редко кого – с трех. Мы же мало тридцатью не обменялися, а оба стоим. Вот дело!

Обнял Тетерин гостя и расцеловал его троекратно, яко на светлый день Воскресенья Христова.

– Хочу тебя не токмо другом, но и братом назвать. Согласишься ле? Иль, может, встречу станешь говорить?

Гневаш Заяц помялся.

– За честь благодарствую. Но как же ты меня братом назовешь, когды я из земских, а ты из опричных? Я – кабалою похолоплен, хоть и не в пашенные мужики, а в воинники, но всё же в простом звании живу, а ты – служилый человек по отечеству, сын боярский?

– Да много ли в том лиха? Скажу тебе без утайки, сын боярский я таковой, что сам, бывало, за плугом ходил. По рождению мы, Тетерины, вязьмятины, а под Вязьмою что ни земля, то всё неудобь, хлеб худо родит, да мор прошел, да заморозки не в своё время ударили, да на службу что ни год поднимали нас… Словом, три двора крестьянских за мною оставалось, голь я стал, а не сын боярский. В голодный год, вон, жена в поле какие-то коренья з земли дёргала да на муку пестом толкла, иначе б померли. «Сладкие бубури», – бает. А что за бубури, ляд их ведает… Я на Москву к родне подался: пристройте хоть куда, сил нет! Простым приказным ярыгою пристроили, и то житьишко получшело. Имел бы пушную казну, так поклонился бы кому следует, сказал бы: «Бью челом двумя сороками соболей, возьми моё приказное звание, дай мне в сотниках на воинской службишке быть!» Но я ко прибыткам не зорок… да и ладно! Там что ни прибыток, то всё сором. Не пристало к моим рукам изрядно меховой рухляди… Оставался у меня от отца пес охотничий, скотина умная. Поклонюсь кому надо псом, авось сделают хоть… полусотником. На боях мне покойнее, чем с приказными душами кислятиной дышать. А из опричных я… Ну да. Так мы с тобой хорониться будем, потихонечку дружбу водить. Всему свой срок, глядишь, и опричнина пообмякнет. Ты-то како в кабалу попал?

– Мы из стрельцов, – понурившись, заговорил гость. – У нас просто вышло. Отец мой до зерни охотник. Играл, играл, продулся как-нито хитрецам кабацким, да столь много, что до креста разделся, а долгу и края не видно. Вот я за отцовы долги-то кабалу и надел.

– До последнего срока?

– Нет, могу еще выйти.

– А ежели скинешь, куды подашься? За господина своего заложишься?

– Ищу на службу по прибору поверстаться.

– Помогу тебе, приходи, не обеспамятуй. Смотри! Есть у меня добрые знакомцы, хочешь, в стрельцы тебя вернут, а хочешь, в казаки поверстают…

– Благодарствую!

Хотел было Гневаш Заяц поклониться за таковую доброту, но от сего Тетерин его удержал.

– К чему? Меж братьями поклонов нет….

Покуда бойцы мерялись силою, хозяйка, уставив стол яствами, исчезла в глубине дома. Словно и нет ее: один топоток, словечки, издаля долетающие, да дверные скрипы…

«Чинна: на людях зря себя не кажет, – отметил про себя Гневаш Заяц, – а стол нарядила красно́!»

Он перекрестился на образа в красном углу, отдал им поклон да и сел на лавку. Перед ним стоял разрезанный на части пирог с зайчатиной, сковородка с теплой чирлой-глазуньей, тарель немецкая с кусками соленой любовины, редечка с маслицем, огурчики соленые пупырчатые да карасики тельные. Во глиняной махотке стоял квас, испускавший ледяной дух погреба, рядом – ковш бражки да по ковшу трех разных медов.

– Хлеб-соль, гостюшка!

– Благодаренье Богу, – ответствовал Гневаш Заяц, пожирая глазами этакое обилие.

Два дня всего минуло после пожарного разорения, а уже, видишь ты, навезли в Москву харчей торговые люди…

– Огурчики ростовские, пряные, у жены тако хороши, ангел бы не погребовал, – хвастался Третьяк Тетерин. – А медки – ну прямо Божье раденье: вот, к тебе поближе, черемисский, простой, но духовитый, вон красный медок смородинный, а тут у меня под носом – белый, с мушкатом. Попробуй, яко в раю, на перине небесной, окажесся, обратно на землю не запросисся.