Дмитрий Володихин - Смертная чаша

Тетерин подвел Щербину к калитке в тюремном остроге. За нею Никиту Васильевича ждали сын Федор с теплой шапкой, зять с добрым тулупом, слуги с возком, да Москва с шумом и суетой.

Солнце-карасик шевельнулось на холщовом небе. «Поплыл карасик-то… Красиво».

Никита Васильевич сделал шаг наружу и понял, что это не рыбка двигает плавниками, а в глазах у него поплыло. В ноздри ударила ярь хлебная. Где-то печёт калачи хозяйка, припозднилась, давно бы пора из печи вынимать.

– Карасик-карасик, хочешь хлебушка?

Щербина рухнул на спину. Сердце его выскочило из сеней на крыльцо и увидело вдалеке лес. «Сейчас, поди, совсем убежит…» – бестревожно подумал Никита Васильевич.

Он видел, как встали над ним сын и зять, протягивая руки, спрашивая что-то, беспокоясь. Но слышать уже никого не слышал. Холст небесный окрасился в серое и всё темнел, темнел…

Только серебряная рыбка еще блистала отчетливо. Федор загородил ему карасика, и Никита Васильевич шевельнул рукой, пытаясь показать сыну: отойди, зáстишь мне живое серебро… не зáсти. Да уже не смог.

Лишь тогда Щербина понял: надо бы сказать хоть что-то, кажется, прощаться ему пора… Он силился произнести какие-то правильные слова, но силы оставили его.

Заяц рванул в лес, карасик погас на небе.

На миг силы вернулись к Никите Васильевичу. Уже ничего не различая, он произнес:

– Благодарю Тебя, Господи.

По всей державе Московской, от Смоленска до Казани, спасения не стало от жирного белого комарья. Валил комар густо, яко печной дым. В двадцати шагах за кисеёю комариной ни доброго человека не разглядеть было, ни злодея…

На небе трясли пуховую перину, на земле с телег пересаживались в сани. За воротами градскими стремительно росли сугробы-отроки, непорочно чистые. Котята трогали лапами белую невидаль и забирались со страху под лавки.

На Москве по торгам беспрестанно били в колокола, поминая святую Параскеву, рекомую також Пятницею. Торговый люд, любя многомилостивую мученицу, молился, жертвовал на храмы, а потом шел бражничать во темень кабацкую.

Черемуховой ратью роился проколоколенный снег…

Говорят, у Красного села увяз купеческий обоз из Ростова, от Гостиной сотни великого торгового человека Любима Соленика. Помоги святая Параскева ростовским купцам, ибо ты защита путешествующим и уповают на тебя христьяне, застигнутые бедой на дороге!

Снежило, почитай, пятый день.

Хворостинин и Федор Тишенков отбражничали своё третьего дни, положив Тишенкова-старшего в домовину, а домовину – во сырую землю, живо укрывшуюся студёным пухом. Князь гневался, шурин же его немо пялился неведомо куда, не ярясь, но и не находя себе покоя. Со вчерашнего дня ходил, молился, на сон ложился, не сымая затрапéзы. Ликом почернел, власы во все стороны торчат без строя и ладу. Хворостинин, видя, как истощается и никнет душа Федора, хотел было вновь взяться за ендову, да тот сказал с нежданной строгостью: «Хватит, напоминались!»

Хворостинин уж и не ведал, чем унять его горести. Не имел Дмитрий Иванович такового обычая – ласковы слова говорить да по головке гладить. Нрав ему достался инакий: не от певчей птички. А уходить нельзя, совсем истлеет человек…

– Не желаешь ли на коней воссесть, – попробовал было он расшевелить Федора, – да к Чертолью съездить? Сей день там пушкари государевы по снежным бабам палят, науку свою показывают. Ну? Давай! Развеешься.

– Ни к чему это.

– Или на Ордынку? Собираются там резвецы замосквореченские на кулачный бой.

Глянул Федор на Хворостинина так, словно бы это не зять с ним беседовал, а собака, язык вывалив, лапы ему на колени воскладывала да со скулежом гулять звала. Со псиною, знамо, потешнее, доля такая песья – веселиться хозяину своему и сердце хозяйское веселить, но ведь скот несмыслен и прост, оттого и души человечьей не разумеет, так разговоры ли со скотиною разговаривать?

«Тьфу! Вот незадача-то, – размышлял Хворостинин, – и с какого бы конца зайти?»

От таковых мыслей делался он еще гневнее. Прорвало его.

– А может, и прав твой Кудеярка, хоть и упырь лихой? А? Прав!

– Да что ты мелешь, Митрей Иваныч? – оторвался от печальных дум Федор.

– Не мелю я, а говорю! Истинно, прав он. Теперь ясно вижу! Не в измене своей прав, понятно, а в обличении. Прямота в державе сгинула! Всё вкривь и вкось. Отчего отцу твоему, служильцу честному, не поверили? Вы же со времен великого князя Юрьи Данилыча московским государям служите! Вы же камни краеугольные, Тишенковы! И где вам вера?! И мне веры нет, четырнадцать ран на мне, все на боях получены, а веры от царя не имею! Кому ж поверили? Собаке шелудивой немецкой поверили. Калу медвежьему, клопу смердючему! Какая жизнь у нас, когда нет правды?!

Подскочил к нему Федор и закрыл уста ладонью. Хворостинин дернулся, освобождая рот, но тут шурин покачал головой да глянул на него со предостережением, и Дмитрий Иванович замолк.

– Тихонечко! Сиди-ка тихонечко, Митрей Иваныч! Род наш ныне под опалою ходит, к роду нашему приглядываются: чист или нечист? От гневных твоих словес добра не прибудет. Не ровен час, перенесут…

Хворостинин похолодел.

– Вот и побудь смирен, зять мой любезный. От меня к тебе всякое почтение, только дурной страсти волю не давай. И себя погубишь, и нас под монастырь подведешь.

Хворостинин заговорил спокойнее:

– Я государю своему слуга верный, навета не боюсь. Но тебя поберегу, ладно.

И сказал вроде твердо, а прозвучало как-то дребезгливо, точно колокол с трещинкой.

Федор прохаживался по хоромине, подбоченясь в раздумии. Огладил чело. Встал у образов и положил на грудь крестное знамение. А потом повернулся к Хворостинину и отдал ему глубокий поясный поклон, пальцами коснувшись пола.

Встречь удивленному взгляду князя Федор заговорил:

– Вразумил ты меня… Хотя б и сам того не желал. Про медвежий-то кал хорошо-о-о… Тютелька в тютельку. Есть у меня мужик в селе Рамонье, так он баял, отыскался луг во дальних лесах, весь в бруснике. Ягодка к ягодке, крупные, спелые, мало не лопаются. Мужик обратно-то на двор к себе вернулся, хотел было с женою да с дочерьми тотчас же туда сходить – забрать таковое богатство. Да заленился. Назавтрее пошел, бабу с девками повел, глядит, а луг-то весь медведем изгажен! И не токмо что съел чащобной хозяин бруснику, а и где не съел, то всё повыдергал, поразбросал да потоптал. Горше того, еще и кучек наделал, а наделав, попинал, и кал его повсюду разлетелся…

– В толк не возьму, – переспросил Хворостинин, – засрал, что ли, медведь полянку?

– Ну да. Справа налево и сверху донизу уназьмил. Ясное дело, учуял Михайло Потапыч, что нашел человек его палестинку, делиться не захотел да и разорил, еще к тому норов свой показав. К чему я это? Медведи и в человеческом обличье бывают. Отыскал себе у нас в дому немецкий медведь Андрейка брусничный луг, решил полакомиться, да не поддудилось… отец наш тако говаривал… Ну, зверюга-то дикий, раз не ему досталось, так и разорить не жаль. Теперь вспрашиваю себя: вина на ком, что всё эдак по-медвежьи вышло? На нас вина. Уж не говорю о Гюр… о Кудеярке, бесшабашный он. Отец… обласкай, Господи, душу его грешную на Страшном судище! Отец больно уж доверился Кудеярке, хотя и знал его слабину. Я сам… мне бы спервоначалу тебя грудью прикрыть, не дать брату род наш к бесчестью привести… а я промедлил. Все мы как тот мужик ленивый – перед Богом ослабу дали.