Дмитрий Володихин - Смертная чаша

– Охолони! Охолони! Сдай назад! А ну назад! Живо!

– Своих сдаешь? – взъярился Лыков, поднял коня на дыбы.

– Стоять! На татарскую ловушку купился?

– Что?!

– Блазень, вот что! Куды на тысячу лезешь? Хочешь, чтобы на плечах твоих татарва сюда вошла? Или сотню им на разживу отдать желаешь?! Выходить с гуляя будешь, когда я скажу! Без меня – ни шагу!

– Дай пять сотен, и я их отброшу! Своих же надо…

Хворостинин перебил его:

– Дуралей, м-мать! Ты сотню – они тыщу, ты пять сотен – они три тыщи! Втягивают тебя, когда ты тут, вот здесь, вот на этом самом месте стоять должен, а не очертя голову в драку лезть!

– А как же…

– Мертвы уже! Как только вывел их ёж бестолковый, Коркодинов, они сейчас же мертвыми сделались.

Лыков растерялся. Только-только он осерчал для рубки, только-только в ярость вошел, и тут – на тебе! Стой истуканом!

И чтобы не сошел князь Михайла с гнева своего боевого, чтобы сердцем не опустел, Дмитрий Иванович выдал ему задание:

– Скачи на тот конец что есть силы! Сугорского останови, небось за Коркодиновым полезет!

Лыков кивнул и в мгновение ока поворотил коня, яко детскую игрушку. С места во весь опор взял. Резвец!

– Возы на место! – приказал Хворостинин.

«А теперь делом займемся, как его люди делают».

– Пушкари, затинщики, стрельцы, передать по цепи: слушать меня!

– Слуша-ай! – прокатилось по стану русскому.

– Головам, сотникам, полусотникам: слушать меня!

–..ловам… никам… сот… кам… слу-ушай!

– По зу-урнам…

– …у-у-у-р-н-а-а…

– Ра-а-зом!

– …а-а-з-о-о…

Стрельцов, погубленных младшим воеводой, к тому времени почти дорезали. Над окопчиками их недорытыми бесновался ныне темный муравейник чужой конницы. Разве дюжина-другая спаслись… От стайки всадников князь Семена Коркодинова остался десяток, едва вытащивший из сечи своего непутевого начальника с окровавленной, изувеченной ногой.

Волна крымцев и ногайцев катилась к гуляй-городу. Подзадержались вражеские бойцы, губя стрельцов. К возам деревянной крепости стремились они без легкости, каковую дал бы им первый наскок.

«Вот и хорошо. Хотя бы то купили своими смертями стрельцы, что нам вышла легота», – хладно рассчитал Хворостинин.

Вот уже и разглядеть можно веселые лица неприятельских ратников. Хмель победы, по всему видно, ударил им в головы. Скалятся. Ин ладно, вы нам так, а мы вам эдак.

В упор.

Чтобы надолго хватило.

Тридесять шагов до них. Гуляй молчит.

Двадесять и пять. Гуляй молчит.

Ни одна пищаль не вякает татарам навстречу. Черным вонючим дымком исходят зажженные фитили пушкарей и пищальников…

Первые стрелы тюкают по щитам. Пом-пом-пом!

Двадесять… меньше.

Тогда Дмитрий Иванович поднял руку и бесстрастно прошептал: «Бей!»

Тотчас полковые зурны издали тоскливый вой, соскочивший на сиплый, простуженный рёв. А рёв их потонул в адском грохоте.

Всё, что могло плеваться огнем в русском стане, повинуясь шепоту князя и вою зурн, ударило в один миг, разом. От тяжкого зука уши заложило у Хворостинина. Стены гуляй-города окутались густым дымом. Более никто не видел татар, да и татары не могли разглядеть русских за седой непроницаемой пеленою.

Наконец истончился густой пороховой туман.

Мертвые люди.

Мертвые кони.

Сабли, шлемы, плети, шапки в траве. Алые, хорошо различимые пятна повсюду.

И неприятельские всадники, быстро откатывающиеся к своему стану.

– Сила! – воскликнул князь Лыков, оказавшийся рядом.

Хворостинин вздохнул. На первой сшибке, со стрельцами, татары взяли больше русской крови, чем заплатили сейчас. Ну да это еще не кровь – для столь великих воинств. Это еще не кровь… Так, проба силушки. Потравились немного, к большому делу не приступая…

– Они нас пощупали, мы их укололи, вот и весь сказ. В скором времени опять вернутся.

– В скором? – недоуменно переспросил князь Михайло.

– Ну да. Они, – Хворостинин указал на станы татарские, – исполняют разведочную службу. Авось побегут полки московские без смертной сечи; поторкаем, поглядим и рассудим; вот как татарин мыслит…

За день татары с ногайцами приступали к гуляю – то здесь, то там – еще четыре раза. Воинство московское стояло твердо, палило метко. Трижды Воротынский приказывал русской коннице выезжать в поле и давать крымцам отпор. Татары рубились на пробу, но скоро отскакивали ко главным полчищам своим. Русские их не преследовали.

Где-то вдалеке, у ручьев, в рощицах, за перелесками, позванивали саблями конные десятки и сотни. Малые силы с обеих сторон дразнили неприятеля, выказывали задор свой…

Великие силы ждали своего часа.

Ко станковой затынной пищали прилагается два человека. Один, молодой и здоровый, на своем горбу ее таскает, а с нею и надобный к огненному бою припас: зелье пороховое, свинец, пыж, фитили, огниво, трут, льячку да колыбку – заряды-кругляки для пищали отливать. Многое потребно, чтобы подала голос дура пудовая…

Второй никогда не носит ничего тяжелого, разве только по доброте душевной ослобонит малость товарища своего от поклажи, когда тот притомится нестерпимо. Потому что второй – старшой. Он сам, по юной поре, горб пищалью стесывал, а ныне – ни-ни! Даже фитиля к пороху не подносит, когда приспеет пора стрелять из пищали. Фитиль поднесет младшóй, когда ему будет велено. А его дело другое: приладить, как надо, пищаль ко станку-треноге с вертлюгом да навести ее для стрельбы. Ждать нужного мига, терпеть, прикидывать… Затинщик, бьющий в белый свет как в копеечку, для службы государевой не пригоден. А потому старшому затинщику надобно иметь наметанный глаз и крепкие руки – вертеть бабу свою железную туда-сюда, яко крепкий мужик в семействе своем вертит живой бабою.

Зато уж как вдарит пищалька станковая, так с сотни шагов любой доспех пронижет либо железо во плоть ратникову до смерти вомнёт.

Хворостинин смотрел, как два старика, два великих умельца палить из таковых пищалей, щурясь, намечали себе цели. Прежде много было на Москве умельцев не хуже этих, да прошлой весной в огне погибли. Тогда о старичках, на покой ушедших, вспомнили, доброе жалование им дали и на сей год к службе возвернули.

Прохор Зубчанин да Севастьян Большое Кузло. Из великого почтения к их искусству обоих звали по отчеству, хотя и были они служильцами по прибору и древнего родословья, яко у дворян, не имели. Первый – Семенович, а второй – Ермолаевич, даром что отца его никто иначе не звал, кроме как Возгря. Москва – город затейный, отец – Возгря, а сын вот – Ермолаевич…

Бой затихал пред гуляй-городом. Там и сям еще соревновались в лучном бою малые отрядцы, еще носились резвые десятки, пробуя силу неприятельскую в стычках. Но прежнего пыла не было в их рысканьи.