Дмитрий Володихин - Смертная чаша

«До сумеречного часа могли бы Девлеткины люди еще разок попробовать на зуб крепостицу нашу, – размышлял Дмитрий Иванович. – С них станется! Татарове на бою неотвязчивы».

Хорошо бы подступился ко гуляй-городу Кудеярка, снедь рачья! Вот кому бы свинца да во белу грудь – в самый раз пожаловать! За все его заслуги волчьи, за изменную дерзость. Нет, сидит сиднем во стане крымском, глаз не кажет.

Не узрел его Хворостинин на брани сегодняшней. Дивился князь: не та у старого знакомца его порода, чтобы от сечи под кустом схорониться. Какой бы ни сделался изменник, а в трусах николи не бывал. На бой яко на братчину стремился, любил сабельное веселье…

«Что ж ты, друг любезный, умом болезный, на почестен пир не торопишься? Яко красна девица, честь бережешь, в светёлке девичьей от чужих очей прячешься! Смотри-ка, уже с три короба наберёг-то… Али студно своим в очи посмотреть?»

Вдруг у подошвы всхолмия, близ ручья, заметил Хворостинин некий призрачный танец, быстро приближавшийся к гуляй-городу. Круженья, взмахи, конский скок, невообразимо скорый, да брызги воды ручейной, взмётывающейся из-под копыт льдистой мукой…

Блещут украшенья на одеждах неведомых плясунов. Солнце, ко сну клонящееся, выбивает на них искристые клейма!

Яко сонмище привидений, некими чарами из небытия поднятых и к прельстительной коловерти назначенных.

Что за игрище?

Ага, вот оно что…

Сам Дивей-мурза на сером в яблоках аргамаке мчит в полусотне шагов от гуляй-города, а с ним дюжина излюбленных слуг в блистающих доспехах. То остановится на миг, то полетит втрое быстрее прежнего, то свяжет петлю, то крýгом пойдет…

«Вот сукин сын!»

Кое-кто из русских пищальников и лучников постреливал по стремительной стайке крымцев. Но тако неслись они скоро, что не мог их отыскать свинец, не могла нагнать их стрела.

– Легок аргамак-то его… не скачет, на воздусях яко ветер веет, – заговорил князь Лыков, стоявший рядом.

«Истинно так: хорош конь! Длинношеий, сухой, над землею в беге распластывается, ровно птица», – мысленно согласился с ним Хворостинин. Но вслух сказал иное:

– Поохрабрились! Под носом у нас разведывают, куда бы вдарить нам побольнее, где слабина, где что…

– Да в клочья бы их… Рвать, пластать!

– Не задорься напрасно. Велю – разорвешь. Жди.

Сей же час с иной стороны к Дивею навстречу полетела вторая пляска. Не сияла она под лученьем солнечным, да и птиц нимало не напоминала, но, приглядевшись, увидал Хворостинин во главе новой стайки знаменитого испытанного бойца – мурзу Тягриберди ногайского на гнедом жеребце. Может, и не столь дивил взор конь ногайца, но скакал едва ли не резвее дивеевского аргамака.

– О, Теребердейка явился, старый знакомец… – пробормотал Лыков.

И ровно так же, дразнительно и дерзко, вертелись вслед за Тягриберди лучшие ратники, числом с десяток. Разве одоспешенных было среди них токмо двое – сам мурза да ближний к нему боец. Ногайцы в тяжком доспехе драться не любят, простор им дай, волю да размах.

«Ин ладно, накажем…»

За Лыковым, изготовившись на вылазку, стояла сотня всадников из городовых детей боярских да полсотни дворян московских.

– Эй! Москвитины! За мной пойдете. Прочие – за князь Михайлой! Разделитесь! – приказал Хворостинин. И, поворотясь к Лыкову, добавил:

– Разделимся. Я одного павлина пощиплю, ты – другого. Твой – Дивей-мурза.

– Да как догнать их? Кони у нас… не то чтоб худы… – досадливо поморщился Лыков.

– Не те у нас кони… Зато пищали справные.

Хворостинин вынул из ножен клинок, поцеловал перекрестье и мысленно промолвил: «Отпускаю погулять тебя, брат, на волюшке. Не подведи».

Те, кто стоял поближе, бросали на оружие князя недоуменные, большей частью, взгляды. Эка невидаль! К чему таковое понадобилось? А Бог весть! – причуда некая.

Но те немногие, кто понимал дело, смотрели с завистью.

Прямой, длинный, обоюдоострый клинок ничем не был сходен с саблею, а ныне все рубятся саблями, разве кто добудет у конника литовского корду либо тесак у ляха… Очень тяжелый – какую ж руку надо иметь, чтобы ворочать таковым в бою! Рукоять изогнута – для пущей силы удара. Но не в том главная его особость: выкован московскими умельцами добрыми из красного кызылбашского булата, и сетчатый узор бежит по темному, почти черному лезвию. Обыкновенную саблю, ежели ударить с умением, рассечет пополам! Поверх узора золотой насечкой искусно наведено: «Кресте, помози врага побеждати, мене защити, не даждь уязвляти».

Воистину непростое оружие, для особенной руки назначенное.

Между тем Хворостинин обратился к старикам-затинщикам:

– Сбить сих пташек золотопёрых сумеете?

– Да где за ними уследить-то? – с сомнением покачал головой Севастьян Большое Кузло. – Борзо скачут!

Прохор же смолчал.

– А я научу – как.

Оба затинщика повернулись к нему, у обоих в очах стояло сомнение.

– Их дело – не красоваться перед нами и не умы слабые своей конной пляскою смущать. Их дело – исполнить разведочную службу. И на то есть что у татар, что у ногайцев особный обычай. Глядите-ка: как бы ни сделали одиннадцать скачков, а двунадесятый скачок всегда прост, – становят коня, миг един смотрят, как у нас тут меж возами и пред возами гуляйгородними всё устроено, уязвимое место отыскивают. Считайте же! Бейте пред скачком двунадесятым: главный колоброд, что тамошний, что тутошний, остановится, здесь он вам и пожива… На вас уповаю, на искусство ваше, Прохор Семеныч, Севастьян Ермолаич!

Старики вскочили с мест своих, шапки сдернули да разом поклонились. Знать, по душе им пришлось: сам воевода почет оказал!

– Считайте же, покуда не убрались с поля жар-птички наши ярохвостые!

Затинщики вновь приникли к своим оружьям. А Хворостинин призвал к себе Лыкова и сказал ему с усмешкою:

– Ну что, князь Михайла, потешимся?

– Приказывай потеху-то развязать, руки зудят, веселия просят!

Зукнул выстрел. Бойница пред Севастьяновой пищалью окуталась дымом. Старик вглядывался, желая побыстрее узнать, попал ли, однако в белых густых клубах ничего различить не мог. Зато Лыков, стоявший наискосок от него, вострым глазом разобрал и крикнул:

– Есть! Конька подранили, слетел с него Дивейка!

– Возьми его! – заорал, раззадориваясь, Хворостинин.

Сейчас же глухо рявкнула и вторая пищаль.

Стрельцы сноровисто развели телеги со щитами перед конниками. Лыков со своей оравой ринул вниз, к подошве всхолмия.

– Бе-е-е-е-е-ей!

Тут и Хворостинин увидел: попал в цель Прохор Зубчанин! Сползает с коня вельможный ногаец.

– А ну, робята, Москва-а-а-а-а-а-а-а!

– Ма-асква-а-а-а-а!

Вторая лава с Дмитрием Ивановичем в челе неотвратимо покатилась вниз, на стайку ногайцев. Поле понеслось Хворостинину навстречу, ветер ударил в щеки и в чело, жаркая юность вселилась во все составы тела его.